Александров А.С., профессор кафедры уголовного процесса Нижегородской академии МВД РФ, доктор юридических наук, профессор

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ И ПРАВО

1. Понятия «интерпретация» и «право» неразрывно связаны. И хотя наша правовая доктрина традиционно не признает за судебными прецедентами роль источника права, тем не менее, жизнь показала, как интерпретация Конституционным Судом законов творит право.

Право – это текст закона, помноженный на его интерпретацию, т.е. «начитанный» текст закона, «додуманный» смысл. Реальность права надо искать путем интерпретации смысла закона, она в его интертекстуальных связях.

Видеозаписи выступлений на конференции см.: http://www.iuaj.net/node/384

Учитывая тематику нашей конференции, могу уточнить: право – это текст закона, проинтерпретированный Конституционным Судом РФ. Суд развивает свою позицию по тому или иному вопросу. К первоначальной позиции добавляются постепенно новые рассуждения. Появляются новые нюансы в смысле его позиции, которые учитывают новые обстоятельства, изменение в ситуации и т.п. Суд вовлекает в герменевтический круг толкования новые моменты, в их свете старые позиции получают новую трактовку, а в конечном итоге смысл комментируемого им закона преобразовывается.

Право (уголовно-процессуальное право в том числе) – это смысл текста закона, полученный (актуализированный) судом в результате интерпретационной, перзуазивной[1], игровой деятельности сторон с применением рациональной аргументации, юридической техники, риторики, психологии, т.е. средств речевого убеждения. Если законодательство – это партитура, то право – это музыка, сама гармония смысла (если угодно – «логики права») и чувства/правовой эмоции (без последнего невозможен феномен справедливости[2]).

2. В классической юриспруденции «пробельность» в праве воспринимается как его недостаток. Все виды толкования предназначены для преодоления технической несовершенности закона, источником которой бывают самые разнообразные причины (исторические, материальные или человеческие) и распознавания воли законодателя. Толкование выступает как дополнение к закону, средство внесения дополнительной ясности в смысл закона.

Но если исходить из тезиса, что текст открыт, разомкнут, составляет часть гипертекста, что работа над текстом, его прочтение, интерпретация производят смысл, неподвластный воле законодателя, то элементы «интерпретация» и «право» мыслятся как одно целое. Обратной стороной этого тезиса является постулат о том, что текст никогда не может быть переведен, истолкован до конца, и поскольку нет потенциально единого текста «текста текстов», к которому могут быть сведены смыслы, постольку интерпретация бесконечна.

3. Право – все в тексте закона, и одновременно вне него: оно в смысле, рожденном интерпретацией от этого закона. Интерпретация закона ведет не к выявлению воли законодателя или “истинного смысла”, который законодатель заботливо вложил в текст так, что нам остается только деловито подставлять свои уши, чтобы «оказаться осведомленными о праве». Интерпретация – это самостоятельная область порождения собственных смыслов, которые обратным ходом приписываются тексту закона. Так новый смысл прописывается в законе. Судебный дискурс подобно течению реки вымывает старый смысл из текста закона и привносит с собой новые смыслы; иногда он (дискурс) прокладывает новое русло для права, вопреки воле законодателя.

4. Не будет ошибкой сказать, что единственно правильного смысла у текста вообще нет[3]. Есть некая комбинаторика смыслов, вариативность которой, в конечном счете, создается языком судопроизводства. С момента написания текста закона, последний существует уже независимо от воли того, кто его написал. Его существование переносится в область интерпретации – смыслопроизводства. В принципе может быть столько же правдоподобных пониманий текста, сколько может быть различных перспектив или, по Гадамеру, “горизонтов понимания”. Значение никогда полностью не представляется в знаке или в системе знаков, но всегда является отложенным.

5. Определенность права есть временное состояние, есть результат победы какой-то интерпретации над другими – в данном случае, в данное время. Но эта победа временная. Неизбежен кризис смысла. Ведь жизнь развивается, возникают новые ситуации, образуются лакуны в смысле. Как только возникает сомнение в актуальности нормы права, как только кто-то предлагает новую интерпретацию ее смысла, начинается опять борьба и возникает ситуация смысловой неопределенности, т.е. кризис и соответственно появляется необходимость преодоления кризиса, выбора в пользу одной из альтернативных интерпретаций.

Наилучшей гарантией определенности права является разделение властей, конкурентная среда в правовом пространстве, открытость обсуждения правовых вопросов в независимом суде. А создать исчерпывающий в смысловом отношении, непротиворечивый, полный текст закона – иллюзия.

6. Проиллюстрируем сказанное выше историей интерпретации Конституционным Судом статьи 405 УПК РФ, а также статьями 371 и 380 УПК РСФСР. Она дает наглядное представление о том, как становился смысл запрета на поворот к худшему применительно к стадии надзорного производства.

Первоначальные позиции Суда, сформулированные им в определении от 3 июля 1997 года, определении от 8 февраля 2001 года и некоторых других решениях состояли в следующем: 1) никому не может быть отказано в вынесении справедливого решения по делу в случаях, когда вступивший в законную силу, т.е. окончательный приговор, содержит судебную ошибку и его пересмотр необходим для обеспечения судебной защиты прав необоснованно осужденных граждан; 2) после окончательного разрешения дела ни один оправданный по обвинению в преступлении не может быть вновь судим за него и ни одному осужденному не может быть за то же деяние назначено еще одно, в том числе дополнительное, наказание, либо более суровое наказание, в то время как оправдание или смягчение наказания не исключается и после вынесения окончательных приговоров, так как такое изменение всегда служит защите прав граждан от допущенных судебных ошибок; 3) если обнаруживается, что какая-либо норма противоречит общепризнанным принципам и нормам международного права или международным договорам Российской Федерации, при рассмотрении конкретных дел надлежит применять правила соответствующих международных актов; 4) полномочия по принесению протеста на незаконный и необоснованный приговор, а значит, и по пересмотру такого приговора могут быть реализованы лишь при условии, что окончательный приговор содержит судебную ошибку и его пересмотр необходим для обеспечения судебной защиты прав необоснованно осужденных граждан, в других случаях окончательные приговоры опротестованию и пересмотру не подлежат; 5) общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации, являясь составной частью ее правовой системы, имеют приоритет перед законом, устанавливающим отличные от них правила, и подлежат непосредственному применению судами общей юрисдикции; 6) надзорное производство имеет дополнительное, резервное значение, используется, когда неприменимы или исчерпаны все другие средства процессуально-правовой защиты.

Из этих позиций, только первая содержала в себе тему «об исправлении судебной ошибки», чреватую угрозой истолкования ее в смыслах публичного толка, но и то была оговорка: исправление ошибки увязывалось с защитой прав осужденного.

Однако в ходе дальнейших интерпретаций смысла закона Конституционный Суд стал «съедать» запрет к худшему. Вначале его аргументация носила так сказать подготовительный характер. В целом ряде его решений подтверждались такие позиции, как 1) надзорное производство по уголовным делам призвано обеспечить исправление судебных ошибок, с тем чтобы – исходя из принципов справедливости, соразмерности и правовой безопасности – гарантировать эффективную защиту конституционных ценностей, прежде всего прав и свобод человека и гражданина; 2) исключения из общего правила о запрете поворота к худшему допустимы лишь в качестве крайней меры, когда неисправление судебной ошибки искажало бы саму суть правосудия, смысл приговора как акта правосудия, разрушая необходимый баланс конституционно защищаемых ценностей, в том числе прав и законных интересов осужденных и потерпевших. Отсутствие возможности пересмотра окончательного судебного решения в связи с имевшим место в ходе предшествующего разбирательства фундаментальным нарушением, которое повлияло на исход дела, означало бы, что - вопреки принципу справедливости и основанным на нем конституционным гарантиям охраны достоинства личности и судебной защиты прав и свобод человека – такое ошибочное судебное решение не может быть исправлено; 3) по своему содержанию и предназначению пересмотр вступивших в законную силу, т.е. окончательных, судебных решений и новое рассмотрение дела - дополнительный способ обеспечения правосудности приговоров, который, имея резервное значение, используется, когда неприменимы или исчерпаны все другие средства процессуально-правовой защиты.

В интерпретации смысла статьи 405 УПК, которую Конституционный суд РФ проводил в постановлении от 11.05.2005 г. № 5-П, постановлении от 17.07.2007 г. № 13-П публично-правовые мотивы усилились. В этом плане решающее значение имело постановление от 11.05.2005 г. № 5-П, которое буквально умертвило статью 405 УПК, «лишило ее смысла», отменив абсолютный запрет на поворот к худшему, первоначально закрепленный в ней. Аргументация, к которой прибегнул здесь КС, родилась из тезиса о необходимости устранения допущенных в предшествующем разбирательстве существенных (фундаментальных) нарушений. Но впервые была дополнительно к нему введена тема о необходимости защиты прав потерпевшего, что оправдывало в совокупности с необходимостью обеспечения интересов правосудия частичное снятие запрета на поворот к худшему. Правовая позиция Конституционного Суда РФ, изложенная в Постановлении от 11 мая 2005 года N 5-П нашла подтверждение в Постановлении от 16.05.2007 г. № 6-П.

В Постановлении Суда от 16.05.2007 г. № 6-П было закреплено: «Пересмотр вступившего в законную силу судебного решения в порядке надзора как средство исправления судебных ошибок имеет место в тех случаях, когда выявляются допущенные в ходе досудебного производства или при рассмотрении уголовного дела судом нарушения закона, которые повлияли или могли повлиять на всесторонность и полноту исследования обстоятельств дела, правильность уголовно-правовой оценки содеянного, обеспечение прав участников уголовного судопроизводства. В таких случаях отмена приговора или иного завершающего производство по уголовному делу решения в надзорном порядке и возвращение дела для нового его рассмотрения позволяют органам уголовного преследования и суду устранить свои собственные нарушения - как намеренные, так и явившиеся результатом заблуждения, хотя подобные нарушения могли и должны были бы быть предотвращены или исправлены еще до вступления соответствующего решения по уголовному делу в законную силу»[4].

Конституционный Суд руководствовался вроде бы благими пожеланиями – защита прав потерпевшего[5]. Но благими пожеланиями дорога в ад вымощена. Встав на путь пересмотра запрета на поворот к худшему, Суд возглавил процесс ползучей реакции на демократические завоевания судебной реформы. Общий смысловой фон УПК как следствие сильно изменился.

В пореформенных (после 2002 г.) решениях Конституционного Суда, принимаемых по поводу надзорного производства, был сформулирован еще ряд позиций публично-правового толка, которые открыли путь к дальнейшей эрозии принципа о недопустимости поворота к худшему в надзорном производстве. Это видно по тому как расширялся смысл понятий «судебная ошибка» и «существенное (фундаментальное) нарушение», а именно: применительно к ним появились такие уточнения: 1) «искажает саму суть правосудия», 2) «разрушает необходимый баланс конституционно защищаемых ценностей, в том числе прав и законных интересов осужденных и потерпевших», 3) «неоспоримо» свидетельствуют о том, что; 4) решение суда не отвечает требованиям справедливости; 5) искажает саму суть правосудия, смысл приговора как акта правосудия,; 6) влечет причинение вреда гарантируемым Конституцией Российской Федерации правам и свободам человека и гражданина; 7) имеет фундаментальный, принципиальный характер, повлиявшее на исход дела[6].

К настоящему времени ребром встал вопрос о необходимости дальнейшей корректировки статьи 405 УПК; ограничительное понимание «существенных (фундаментальных) нарушений», содержащееся в части 2 ст. 405 УПК, стало не соответствовать смыслу этого понятия, созданного совокупностью интерпретаций Конституционного Суда. Особенно если учесть сформированные (еще в контексте УПК РСФСР) позиции, содержащиеся в его Постановлении от 17 июля 2002 г. N 13-П: 1) вступивший в законную силу приговор – поскольку он не пересмотрен в установленном законом порядке, - будучи актом судебной власти, является обязательным для всех, включая суд, рассматривающий дело о новом преступлении лица, отбывающего наказание по данному приговору. Поэтому на случаи, когда вопреки указанному уголовно-правовому императиву суд при вынесении нового приговора ошибочно не присоединяет неотбытую часть наказания за предшествующее преступление, такая грубая судебная ошибка, в том числе после вступления приговора в законную силу. Иное означало бы, что приговор по предыдущему делу, по существу, неправомерно аннулируется, что - по смыслу статей 1 (часть 1), 17 (части 1 и 2), 19 (части 1 и 2), 55 (часть 3) и 118 (части 1 и 2) Конституции Российской Федерации во взаимосвязи с пунктом 2 статьи 4 Протокола N 7 к Конвенции о защите прав человека и основных свобод - несовместимо с принципами уголовного права, противоречит самой идее правосудия, а потому недопустимо в правовом государстве; 2) исправления существенной очевидной ошибки, связанной с назначением наказания, - не противоречат критериям допустимости отмены окончательных приговоров, вытекающим из Конституции Российской Федерации и Конвенции о защите прав человека и основных свобод[7].

Толкования формулировок «существенное нарушение, ведущее к неправильному разрешению дела», «такая обусловленная существенным нарушением судебная ошибка», «нарушение», «закон» и пр. достигли такой критической массы, что смысловые рамки термина «существенные (фундаментальные) нарушения» включают в себя и «нарушение уголовного закона». Несоблюдение обязательных, безусловных требований уголовного закона, обусловившие незаконность судебного решения в целом или части, должно считаться основанием к пересмотру неправильного судебного решения в порядке надзора с целью исправления судебной ошибки[8].

Коготок увяз – всей птичке пропасть. Увязнув в собственных интерпретациях и позициях (с подачи прокуратуры и судов общей юрисдикции), КС практически способствовал созданию ухудшенного варианта советского надзорного производства. Произошел отход от общепризнанного принципа запрета на поворот к худшему в самой одиозной форме: повторное осуждение за одно и тоже преступление. А далее уже маячит инквизиционный стереотип «всесторонность, объективность и полнота», уже мелькавший, кстати, в аргументации КС. Значит, рано или поздно он тоже «выстрелит» – по тем формальным препятствиям, которые мешают его претворять в жизнь (тот же запрет на поворот к худшему).

7. Р. Барт заметил, “если текст рассматривают как если бы он был хранителем объективного смысла, то смысл становится настоящим цветком в созданном произведении. Но значение текста перестает быть адекватным понятием, как только к тексту начинают относиться как к производству (а не только как к продукту)”. Поскольку определяющим моментом в интерпретации текста является собственный потенциал, горизонт понимания интерпретатора (не в качестве некоей собственной упорно сохраняемой или проводимой точки зрения, а скорее как мнение и возможность, которую он вводит в игру и ставит на карту), постольку каждая новая интерпретация помогает нам действительно усвоить себе то, что якобы говорится в тексте – расширить свой горизонт понимания права. «Понять текст – это значит, что собственные мысли интерпретатора с самого начала участвуют в восстановлении смысла текста»[9].

8. Еще Н.А. Гредескул пришел к выводу, что толкование правовых норм не сводится к тому, чтобы узнать истинную волю законодателя: “Мы не можем ограничиваться волей законодателя”[10]. “Должен наступить совершенно особенный умственный процесс: заполнение пробелов в праве, т.е. пополнения недостатка в воле, и устранения избытка воли там, где он имеется”[11]. Следовательно, interpretatio – есть процесс преобразования (образования!) права. Задача применения норм права к отдельным конкретным случаям жизни всегда есть творческая деятельность. “Мы, по необходимости, должны дополнить их чисто творческим процессом – создать то, чего мы не нашли, ибо ни отложить решения задачи, ни удовольствоваться ее частичным решением мы здесь не можем, - значит, то, чего нам не дает законодатель, мы должны дать ему сами”[12]. Тем самым речь скорее идет не о пополнении воли законодателя, а о том “восполнении”, которое трактуется Ж. Деррида, как добавка и подмена[13].

Бытие права состоит в цепочке восполнений “воли законодателя”[14], или в совокупности замен, подмен, добавлений, приложений, компенсаций первоначального смысла законодательного акта, осуществляемых в процессе чтения-письма текста, т.е. права=текста. “Даже самые ясные законы нуждаются в толковании. Законов, которые были бы совершенно ясны, не существует... Конкретизация объективных элементов права требуется всегда, при всякой норме права и притом всегда, так сказать в одном и том же смысле”[15]. По мнению Н.А. Гредескула, “задача судов вполне совпадает с интеллектуальным процессом распознавания согласия действий с правом”, не in abstracto, in concreto - в обстановке и условиях тех частных случаев жизни, в которых право должно найти свое осуществление[16].

Восполнение, компенсация нехватки есть вообще общий механизм понимания, он же лежит и в основании интерпретации права. Как пишет Р. Барт: “Всякая сильная дискурсивная система есть представление (в театральном смысле – шоу), демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул: своего рода мимодрама, которую субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения”[17].

 9. Идеологический нерв уголовного процесса сплетен из двух противоположных волокон: публичного и частного. Частное и публичное начала находятся диалектическом единстве и борьбе противоположностей. Публичный интерес состоит в том, чтобы наказать виновного: «impunitum non relinqui facinus”. Частный интерес заключается в создании гарантий гражданских прав и свобод на защиту: “innocentem non condamnari». Любая интерпретация идеологична. Вся риторическая аргументация – при интерпретации нормы закона на любом уровне власти – строится для защиты одной из идеологических позиций. Цель интерпретационной деятельности состоит в том, чтобы убедить слушателей в том, что данный смысл, вкладываемый в нормативное предписание, является истинным в сравнении со всеми другими мыслимым его интерпретациям. Следует признать тезис П. Рикера о диалектическом взаимодействии интерпретации с аргументацией.

10. Аргументы Конституционного Суда всегда имеют в качестве источников авторитетные тексты: Конституцию РФ, Европейскую конвенцию о правах человека и т.д. В этих тестах они закреплены как исходные ценности, которые используются как источник изобретения и доказательства в других текстах[18].

Значение мотивировочной части решений Конституционного Суда не менее велико, чем резолютивных: здесь изложены доводы, ходы мысли, рассуждения – которые могут быть заимствованы интерпретаторами (менее авторитетными) в построение своей позиции при истолковании текста закона в ходе разбирательства по делу. Решения Конституционного Суда – архив, склад заготовок для юридического аргументирования. Причем надо сказать – любой идеологической позиции, настолько богат к настоящему времени стал набор позиций, изложенных в этих решениях.

11. В современных условиях круг «настоящих» интерпретаторов предельно ограничен – система выдавливает тех, кто подвергает сомнению канонический смысл. Так получилось в силу объективных и субъективных причин, о которых нет времени распространяться. Конституционный Суд остается (пока) одним из немногих игроков на площадке, где в более или менее демократичной сталкиваются различные интерпретации, подходы, развивается искусство аргументация, творится живое право.

Роль Конституционного Суда РФ в формировании реального права – через интерпретацию закона ведущая. Привилегированное значение Суда как интерпретатора смысла закона, создателя права определяется самим законом. В сравнении с Пленумом Верховного Суда его интерпретация обладает большей юридической силой, а во-вторых она более оперативна. Если Пленум идет за практикой, обобщает ее результаты. То Конституционный Суд сам формирует стандарты для правоприменителя.

Развитие уголовно-процессуального права проходит через противоречия инквизиционной и следственной идеологии. Этот процесс можно сравнить со столкновениями тектонических плит; в местах столкновения возникает напряжение и разрушительные явления: так происходит и со смыслом закона, когда в нем сталкиваются интерпретации, различного идеологического содержания. Мы наблюдаем появление очагов напряжения, воспаления, местами происходит некроз ткани права, отмирание старого смысла и его замена новым. Происходит корректировка права, настройка его конфигурации. В настоящее время такими очагами нестабильности можно назвать статьи 405, 237 УПК РФ, их смысл активно преобразуется, в том числе с активным участием судов. Причем исход борьбы за смысл названных статей имеет глобальное значение для всего уголовно-процессуального права.

12. Интерпретации Конституционного Суда РФ шире простого определения конституционности тех или иных положений УПК, они формируют общий тренд, показывают, куда качнется маятник развития права. Тревожит, что в последних решениях Суд при построении доводов используют в качестве общих посылок, категории с публичным, государственным смысловым зарядом, вроде: «принципы справедливости, соразмерности и правовой безопасности», «справедливый баланс между интересами лица и необходимостью гарантировать эффективность системы уголовного правосудия», «баланс конституционно защищаемых ценностей, в том числе прав и законных интересов осужденных, с одной стороны, и прав и законных интересов других лиц, публичных интересов – с другой»[19], «государство обязано обеспечить посредством правосудия защиту значимых для общества ценностей»[20]. Такая направленность рассуждений позволила Конституционному Суду РФ отойти от правозащитной линии и все более становиться защитником интересов государства, проводником публичного начала. Можно приводить много тому примеров, в частности одобрение практики по своей инициативе рассматривать и разрешать суду вопрос об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу или о продлении срока содержания под стражей в случаях, когда сохраняются основания для применения этой меры пресечения; разрешить потерпевшему обжаловать в надзорной инстанции приговор в сторону ухудшения положения осужденного (оправданного)[21]. Очевидно, наметилась тенденция движения от частного начала к публичному. Вероятно, в поисках центра[22].

13. Корпус решений Конституционного Суда РФ – это собрание топов, т.е. опор для аргументации, вокруг которых организуется смысл. Чем этот набор богаче и разнообразнее, тем лучше (на мой взгляд) для смыслопроизводства. Ведь больше простора для интерпретации, а значит простора для развития права (в любом направлении), борьбы интерпретации, приложения риторики права, конкуренции мнений и т.п.

Любое решение Суда есть интертекст[23], так как другие тексты присутствуют в нем на разных уровнях (поверхностных, в виде цитирования) и глубинных (идеологических) в более или менее узнаваемых формах. Это есть тексты правовой, европейской культуры. В решениях Суда встречаются в перераспределенном виде частицы кодов, формул, моделей, фрагменты языка ЕСПЧ, отечественной судебной практики, законодательства. Решения Конституционного Суда – это плод правовой культуры, поскольку правовой язык всегда существовал до данного текста, а также вокруг него. Интертекстуальность, признак любого и всякого текста не ограничивается в своих характеристиках проблемой источников и влияний на него.

Интертекстуальность решений Конституционного Суда – это есть язык права – воплотивший в себе предыдущий и современный и будущий закон, который приходит к тексту не через путь прямого родства, задуманной имитации, но путем рассеивания. Это, если угодно, картина, которая обеспечивает Тексту=Праву не статус репродукции, но продуцирования. Дворкин хорошо показывает, что право находится не столько внутри кодексов, но внутри того, что он называет «цепочкой судей», находящихся в положении рассказчиков великого романа[24].

14. Если в условиях демократии адресатом аргументации в пользу той или иной версии интерпретации закона является универсальная аудитория, а ближайшим и притом властным ее представителем – судья, то в правильно устроенной судебной системе каждый судья – творец права, поскольку он наделен полномочием выявлять подлинный смысл подлежащего применению закона независимо от каких-либо посторонний влияний. Судье народ доверяет право решить какая интерпретация закона является наиболее правильной. Каждое решение суда вносит вклад в развитие права. Потенциал права, его правовость складывается из суммы прочтений, истолкований законодательства.

Нам необходим переход от традиционного понимания права и государства, основанного на архетипическом отношении между Отцом и Сыном, к чему-то новому, связанного с общественной солидарностью, партнерством, открытостью к диалогу и инновациям, развитию. На наших глазах, происходит кризис традиционного правопонимания, кризис традиционалистской правовой культуры. То, на что «напоролась» судебная реформа – независимость суда, вернее отсутствие данной независимости, не есть порождение политической конъюнктуры, реализация чьего-то злого умысла. Это естественный результат системы воспитания юристов в нашей стране. Право не может быть выше порога понимания закона людей. Мой упрек адресован прежде всего судьям. К сожалению, судьи так воспитаны, что у них напрочь отсутствуют такие качества, как инициативность, независимость, ответственность за принимаемое решение не перед начальством, а перед правом. Наш судья не видит себя творцом права, а ждет указаний сверху. Законодатель занимается тем, что в десятый и сотый раз переделывает, латает относительно недавно принятый закон[25]. А в результате, право все более утрачивает свою связь с реальностью. Законодатель всегда действует с запозданием, творческой силы в судейском корпусе нет, свободы, независимости нет. Нет атмосферы конкуренции, творчества в юридических кругах, в кругах тех, кто судится в судах, толкует тексты законов. Народ же, по привычке, чувствует себя вне игры, которая ведется по правилам, так хорошо понятным ему испокон века: начальник всегда прав. А надо как минимум, чтобы каждый судья был творцом права. А по большому счету каждый из нас должен ощущать себя «источником» права, чувствовать свою сопричастность правовому бытию. Право – это не чиновничье дело, но всеобщее достояние, добытое в открытой, равной борьбе. Только смысл текста закона, прошедший проверку интерпретациями с разных сторон, учитывающих весь спектр идеологических, культурных и пр. составляющих, есть право.