Представляем научный доклад известного ученого в сфере уголовно-процессуального права Алексея Ивановича Трусова (24 марта 1919 г. - 1 июня 2013 г.), опубликованный в виде статьи «Методологические проблемы правоведения» в сборнике под ред. М.Н.Марченко. (М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 58-87). Алексей Иванович очень хотел, чтобы этот доклад был известен юридической общественности, чтобы по поднятым в нем проблемам была широкая общественная дискуссия.

Перед текстом доклада приводятся фрагменты из писем Алексея Ивановича, которые могут представлять интерес для современного читателя, изучающего юриспруденцию, и показывающие всю значимость правильного правопонимания.

=====

... Если Вы внимательно прочтете главу шестую подаренной мною книги (Глава VI. Советское процессуальное законодательство: реформы и контрреформы // Политическая юстиция в СССР / Кудрявцев В., Трусов А. М.: Наука, 2000. - 365 c. – прим. мое – К.Калиновский.), то Вы поймете, что в нашей стране произошло в 1928-1929 годах. Вы поймете также о происхождении наших нынешних так называемых правоохранительных органов. Надеюсь, поймете также наши нынешние главные правовые проблемы. Вот об этих проблемах и надо бы нам заговорить во весь голос.

Во весь голос пора нам заговорить и о перестройке нашего нынешнего юридического образования. Поймите, что у нас ныне сложилась весьма странная ситуация. Посмотрите, что преподается в наших нынешних юридических вузах под видом правоведения. Поле публичного права у нас еще остается буквально заросшим бурьяном. Ведь этот бурьян здесь появился не просто сам по себе случайно. Вашему поколению это трудно понять. А пишущий эти строки сам всё это пережил. Надо помнить, что всего через год после окончания Великой Отечественной войны по многим нашим наукам (кибернетика, генетика, социология, философия, правоведение, историческая наука и т. д.) прошёл словно мощный бульдозер. Этим бульдозером я называю бурную идеологическую кампанию, которую официально называли "борьбой с космополитизмом", а народ окрестил "ждановщиной".

Для наглядности приведу только один пример. В начале 50-х годов прошлого столетия мною была представлена кандидатская диссертация на тему об одном из видов доказательств (о свидетельских показаниях). В рукописи мною было сделано несколько ссылок на дореволюционных российских, а также на зарубежных авторов (Фойницкого, Случевского, Духовского, Бентама, Глазера и др.). На кафедре от меня сразу потребовали: "убрать этих проклятых буржуев..." Я запротестовал и начал приводить научные доводы. Тогда мне предложили забрать рукопись обратно, так как в таком виде (со ссылками на буржуев и помещиков...) она не может быть принята на защиту. Я уже был готов взять рукопись обратно, но выручил мой друг: ныне покойный Александр Семенович Кобликов. Он встал и заявил: "Зачем нам так давить на человека? Давайте обяжем автора, чтобы он указал в рукописи, что он ссылался на этих авторов для критики... И вот таким путём была тогда спасена моя кандидатская. Что же касается моей докторской, которая была представлена в конце 70-х, то её я вынужден был сам отозвать после начавшего "навешивания" на меня "ярлыков"... Правда, нашлись и порядочные учёные с соседнего факультета (специалисты в области естественных наук), которые посоветовали поставить на рукописи гриф "для служебного пользования", и депонировать её в одной из военных академий, где есть юридический факультет".

Полагаю, что других примеров не требуется, чтобы показать, что случилось с нашей наукой, которую лет двадцать тому назад ещё пытались называть "правоведением", а после выхода в свет моей статьи, и начавшихся кое-где реальных подвижек к возрождению реального правоведения, кто-то решил отвлечь от всего этого внимание, и все наши юридические дисциплины были переименованы в "юриспруденцию". Таким образом, теперь мы везде преподаём у нас юриспруденцию. Однако, является ли эта наша "юриспруденция" действительной правовой наукой, которую издавна принято именовать "правоведением"? Не потому ли наша Ассоциация юристов начала бить в набат о необходимости общественной аттестации юридических вузов, о введении экзаменов для получения права занимать юридическую должность и т.д. Все эти меры непременно необходимы. Однако одни только эти меры вряд ли позволят нам готовить настоящих юристов, если мы не добьёмся того, чтобы у нас на самом высшем уровне поступили так, как поступил в 1863 году наш Александр II, который своим Указом обязал введенное у нас Николаем первым в 1835 законоведение заменить правоведением. Оно было принято у нас и в СССР с1922 г. Просуществовало фактически до 30-х годов прошлого столетия. После этого постепенно снова вернулось у нас проклятое законоведение, а порой и просто инструкцциоведение наряду с приказоведением.

Как в таких условиях можно ждать успешных правовых преобразований, а также эффективного правосудия, не говоря уже о создании условий для подлинного господства торжества права и справедливости?

Полагаю, что все это может быть понято нашими нынешними юристами, которые в большинстве своем, ныне не знакомы ни с нашим отечественным историческим опытом и традициями, ни с опытом в данном отношении стран зарубежья (напр., Италии, Франции, США и др.), только в ходе широкой дискуссии в Интернете, а затем, быть может, и в других средствах массовой информации. Очень хорошо было бы заинтересовать в этом Ассоциацию российских юристов. Нужна на сей счёт широкая открытая научная дискуссия.

Полагаю, что без этого вряд ли у нас появится настоящая "Судебная власть", вряд ли появятся настоящие признаки правового государства. Более того, полагаю, что господствующее пока у нас законоведение является одним из важнейших тормозов многих наших реформ. В том числе, например, реформы наших так называемых "правоохранительных органов", которые еще ныне покойный профессор Собчак вполне справедливо "окрестил" "правохоронителями".

Чтобы поднятые мною проблемы правопонимания (кстати, вопросы правильного, научного правопонимания неоднократно в своих выступлениях поднимал и наш президент Дмитрий Медведев) рекомендую познакомиться с публикацией моего доклада на Ученом совете Юрфака МГУ в книге: "Методологические проблемы правоведения". Ответственный редактор профессор М.Н. Марченко. М.: Издательство Московского университета, 1994 г., стр. 58 -86. Это мой научный доклад, который в начале 90-х годов прошлого столетия мне было предложено сделать на Учёном совет Юрфака МГУ имени М.В. Ломоносова. До самого последнего времени я не знал, что на этот Сборник, в том числе на названную мою статью в нём имеется множество ссылок в Интернете. Вот эту статью стоило бы в первую очередь поместить на Сайте "Ассоциации" и организовать на её основе научную дискуссию о необходимости коренным образом изменить преподавание правовой теории в наших вузах.

Очень сожалею, что не имею возможности подарить Вам этот сборник или даже мой доклад в нем. Сожалею, что у меня его нет в электронном виде. Но, надеюсь, в СПб. в солидных библиотеках он есть. Мы сделали бы большое дело, если организовали такую дискуссию.

С глубоким уважением ваш А.И.
16.02.2012.

 

---

Трусов А.И. Правоведение или законоведение? // Методологические  проблемы  правоведения / Под ред. М.Н. Марченко. – М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 58-87.

 

ПРАВОВЕДЕНИЕ ИЛИ ЗАКОНОВЕДЕНИЕ?

Во всех программах для изучения юридических дисциплин значится, что мы готовим правоведов. Положение это настоль­ко всем примелькалось и стало казаться как бы само собой разумеющимся, что мы обычно и не задумываемся, а так ли это на самом деле? Между тем если внимательно присмотреть­ся к нашим программам, к нашей учебной и научной литера­туре, к тому, что мы преподаем и что разрабатываем в области юридических наук, то возникает немало, и весьма серьезных, вопросов. И главный из них: что такое правоведение и есть ли оно у нас в настоящее время?

Чтобы ответить на него, надо, очевидно, обратиться прежде всего к истории данного вопроса и к тем ответам, которые на него давались в разное время, и затем с этих исторических по­зиций взглянуть на современное положение в нашей юриспру­денции. Что мы и попытаемся предпринять в предлагаемой статье.

I

Известно, что уже к середине прошлого столетия в России было немало выдающихся правоведов. В частности, именно благодаря «могучей кучке» наших отечественных правоведов, как отмечали в свое время историки права, «пошла» российская судебная реформа после отмены крепостного права, в ре­зультате чего были созданы знаменитые Судебные уставы, ко­торые, можно смело утверждать, и до сих пор являют собой непревзойденные шедевры отечественного правотворчества. Между тем преподавание правоведения в России было введено в 1863/64 учебном году. Своим оформлением в специфическое научное направление, послужившее основой для многих пре­подаваемых в вузах правоведческих дисциплин, оно обязано отмене крепостного права и судебной реформе 1864 г. До это­го предметом изучения и преподавания служило так называе­мое законоведение.

Переход от законоведения к правоведению означал собой не просто перемену названия. Он знаменовал собой существенные изменения в самом правопонимании, а тем самым – в подходе к разработке правовых проблем и в преподавании правовых дисциплин.

Законоведение, как мы узнаем из вступительной лекции, читанной в С.-Петербургском университете в 1863/64 академическом году одним из виднейших российских правоведов проф. П.Г. Редкиным (1803—1891), утвердилось в России согласно университетскому уставу Николая I после вступления в силу в 1835 г. составленного под руководством М.М. Сперанского «Свода законов Российской империи». Причину тому проф. П.Г. Редкин усматривал в изъянах названного «Свода».

Сравнивая последний со сборником римского права императора Юстиниана, он отмечал, что «Юстиниан внес в свои сборники не одни императорские указы, послужившие источником только одного из его сборников, так называемого Кодекса, но также извлечения из множества сочинений знаменитых римских юристов, разрабатывавших свое отечественное право практически, преимущественно на основании обычного права, и тео­ретически, на основаниях научных, и назвал свод таких извле­чений Дигестами или Пандектами. Следовательно, источниками для Юстиниановых сводов были не одни законы в собственном смысле, как для нашего Свода, но обычаи, практика и теория юристов. Назвать эти Юстиниановы Дигесты или Пандекты сводами законов нельзя: в них заключено не законодательство только в собственном смысле, но вместе и обычное право, и ре­зультаты практической и теоретической деятельности юрис­тов»[1]. Для выражения «всех этих источников вместе, — заклю­чал П. Г. Редкин, — и законодательства, и обычного права, и права юристов — употребляется почти везде одно общее назва­ние: право, так что право заключает в себе и законодательство или законы в собственном смысле, и обычное право, и право юристов»[2] (курсив мой. – А.Т.). «Напротив, наш Свод, — продолжает далее автор, — есть не сборник права, а только Свод законов. В него вошло только законодательство, а не обычное право наше и не право юристов»[3]. «Обычное право наше вовсе оставлено Сводом законов без всякого внимания; оно убивалось в самом его фокусе, в простой жизни нашего народа, руководящегося не чуждыми ему законами, а своими обычаями. Вместо того чтобы поддерживать слабое существо­вание практики наших судебных мест, укреплять и развивать ее присущей ей же самой силой, основанной на единстве ее с народ­ной жизнью, с обычаями, наша судебная практика была лишена всякого признания со стороны Свода законов, даже прямо воспретившего логическое толкование законов и, следовательно, их надлежащее понимание».

В связи с этим, указывает далее П. Г. Редкин, «в своде законов стали искать всего нашего действующего права, между тем как Свод этот был составлен только из законов; отсюда явилось предположение, будто действующее  законодательство и есть действующее право вообще; следовательно, источник права есть только законодательство; следовательно, право и законодательство суть выражения тождественные; следовательно, изучать законодательство — значит изучать право...» Потому «в изданный в то же время устав наших университетов везде были внесены слова: «законы, законоведение» вместо «право, правоведение»[4].

Что касается самого преподавания законоведения, то, как указывает П. Г. Редкин, дело доходило до курьезов. «Даже - кто теперь поверит? — читаем мы в его лекциях, — было предположение устроить преподавание в наших университетах законов по Своду так, чтобы во всех русских университетах в один известный день и час проходилось, т.е. просто прочитывалось, из Свода каждым преподавателем по своей части именно столько-то статей, без какого бы то ни было отступления от порядка Свода, без изменения или даже парафраза»[5]. Прав­да, до такого абсурда на практике все же дело не дошло, тай как многие профессора все же и тогда «обыкновенно предпосылали изложению положительного права его теорию или же философию», «хотя и нашлись преподаватели, готовые и в этом случае раболепно исполнять такой затеянный втихомолку иде­альный план юридического преподавания»[6].

Непосредственное влияние Свода законов на существенное изменение правопонимания и замену правоведения законоведением в России при Николае I, по всей видимости, вряд ли стоит отрицать. Вместе с тем Свод законов скорее здесь послужил поводом. Истинная же причина, думается, коренилась в другом – в самом свирепом, деспотическом, николаевском режиме. История права убеждает, что вера во всесилие законов, даже самых суровых, антигуманных и аморальных, формируется у людей обычно в условиях диктаторских, деспотических режимов. Ясно, что при этом и право начинает пониматься всего лишь как совокупность приказных законов и иных нормативных актов. Их не мыслят иначе как созданными и проводимыми в жизнь силой государственной власти. Основные идеи подобного рода правопонимания, в сущности, стары, как мир. Они появились и получили широкую известность уже в древних восточных деспотиях. Их, к примеру, развивали и культивировали легисты и законники фацзя Древнего Китая VI—III вв. до н. э., создавшие целую концепцию деспотического государства, в котором, согласно их идеям, вся общественная жизнь, включая даже экономические процессы, подлежала принудительному регулированию посредством императорских законов и бюрократическое чиновничьего аппарата[7]. Тенденция к правопониманию, которое развивали законники Древнего Китая, проявилась и у легистов средневековых абсолютистских монархических государств[8]. Но, пожалуй, ярче всего та же тенденция проявилась в условиях тоталитарных государств XX столетия, в особенности, как будет показано в дальнейшем, в нашей стране.

В новом университетском уставе в пореформенной России, как мы узнаем из лекций проф. П. Г. Редкина, везде было вос­становлено слово «право» вместо слова «законы», а с ним вмес­те и само понятие о праве в отличие от законодательства; вос­становлено «истинное воззрение на право, живой источник ко­торого вечно течет в недрах самого народа, в его обычаях, и вершина которого теряется в бесконечности науки, возделывае­мой юристами, составляющей предмет, уже вполне достойный изучения».

«Это восстановление у нас права в самом нашем новом ус­таве, — подчеркивал проф. П. Г. Редкин, — есть вместе и его признание со стороны нашего законодательства, а это призна­ние имеет тот весьма важный практический смысл, в силу ко­торого источником права признается столько же самый народ, сколько и его правительство; признается, что так называемое право без жизни, без свободного применения его юридической практикой и без науки, без свободного развития его юридичес­кой теорией, есть призрак, исчезающий от первого к нему при­косновения».

Попытки искоренить правоведение, заменить его законоведе­нием находились в русле намерений николаевской реакции ис­коренить в России всякое подобие свободомыслия, насадить повсюду казенное единомыслие, выгодное и угодное столпам режима и правящей бюрократии, что в правовой области по­рождало во всех слоях общества уродливое, извращенное пра­восознание, всеобщее неуважительное, наплевательское отноше­ние к закону, повсеместное попрание права и законности. В состоянии сильнейшей деградации оказались тогда правовая наука и правовая культура в стране.

Истории российской науки очень мало известно имен юрис­тов, которым в те годы удалось проявить свой талант. К при­меру, обычно упоминают великолепный курс «Русское граж­данское право» и некоторые другие работы талантливого ци­вилиста Д.И. Мейера (1820—1856), отдельные труды, преимущественно исторического характера, Ф.Л. Морошкина (1804— 1857). Можно найти упоминания о «Руководстве к российским законам» (1948) Н. Рождественского и о «Руководстве к познанию российских законов» (1854) Ф. Проскурякова, в первом из которых современники легко угадывали «простое сокращение Свода Законов», а во втором — «не более, как простой конспекст Свода»[9]. Оно и понятно, из преподавания и научного оборота тогда упорно изгонялось само слово «правоведение», не говоря уже о попытках научной критики действовавшего законодательства. Достаточно было, к примеру, за несколько лет до судебной реформы одному из ее будущих «отцов», Н. Н. Стояновскому (1820—1900), в своем «Практическом руководстве по русскому уголовному судопроизводству» помимо пересказа за­конов прибавить несколько соображений «от себя», как цензор нашел эту книгу «излишней» и задержал ее издание. «Если, - сказал он Стояновскому, — в вашем руководстве приведено то что изложено в Своде Законов, то зачем оно? А если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно, и  не нужно». Только заступничество солидного начальства позволило через год спасти  эту,  по  свидетельству А. Ф. Кони, полезную и поучительную  книгу, так как шесть практических руководств, появившихся до нее,  «представляли лишь сжатую перепечатку ч. 2 XV тома  Свода  Законов»[10]. Вполне естественно, что все яркое и талантливое в российской правовой науке в те годы уходило от научного анализа действовавшего права в разного рода исторические изыскания, либо в экскурсы в область иностранного права. О действующем же российском праве обычно предпочитали тогда «объясняться по преимуществу цитатами из Свода»[11].

Судебная реформа и восстановление в правах правоведения знаменовали собой крутой поворот во всей правовой жизни России, в том числе в самом правопонимании, в методах разра­ботки правовых проблем, в преподавании правовых дисциплин, в развитии правовой науки и правовой культуры в стране в целом. О коренном изменении правопонимания будет в дальнейшем сказано особо. Здесь же вкратце укажем на влияние Судебной реформы 1864 г. и нового университетского устава на развитие российской правовой науки и правовой культуры.

Уже сам ход подготовки судебной реформы (в особенности когда готовящиеся судебно-правовые преобразования после отмены крепостного права стали принимать все более радикальный характер и в обсуждение опубликованных «Основных начал» во всех концах России включилось значительное по тем временам число юристов, как ученых, так и практиков) в зна­чительной степени раскрепостил российскую правовую мысль. Российская правовая мысль еще более почувствовала себя относительно свободной после того, как наметились первые успехи в проведении судебной реформы, как начал действовать новый устав российских университетов. После введения в Уложение о наказаниях (примечание к ст. 1035) законодательных гарантий, о том, что не может рассматриваться как преступление и подлежать наказанию «обсуждение не только отдельных зако­нов и распоряжений, но и целого законодательства, если с этим обсуждением не связаны оспаривание обязательной силы зако­нов, призыв к неповиновению им или оскорбительное отноше­ние к власти». В результате чего, по меткому замечанию А. Ф. Кони, появилась возможность, не боясь «усекновения языка», подвергать прямодушной и бестрепетной научной кри­тике действующее законодательство[12].

Первый же глоток свободы исследовательской и препода­вательской деятельности дал мощный толчок развитию в стра­не правовой науки и правовой культуры, совершенствованию преподавания правовых дисциплин. Сначала в столицах (Моск­ве и Петербурге), а затем и в ряде других мест вокруг круп­нейших ученых и судебных  деятелей  стали  формироваться кружки лиц, стремившихся изучать действующее законодатель­ство и судебную практику. На базе этих кружков  возникают авторитетные юридические общества, способные влиять на раз­витие законодательства и юридическую практику. Быстро про­грессирует издательская деятельность в области правоведения. Помимо многочисленных периодических и популярных изданий появляются фундаментальные научные сочинения, и не только зарубежных авторов, но и выдающиеся  труды  отечественных ученых-правоведов, такие, к примеру, как многотомные работы по истории философии права,  а также по философии права профессора П.Г. Редкина, многотомные фундаментальные тру­ды по общей теории права, по гражданскому, торговому и другим отраслям права Г.Ф. Шершеневича,  капитальные  курсы гражданского права Ю. Гамбарова и К. Победоносцева, пре­красные оригинальные  университетские  курсы по уголовному праву и уголовному судопроизводству И.Я. Фойницкого, уни­верситетский курс уголовного права С. Познышева и многие, многие другие работы. Прекрасный обзор русских книжных бо­гатств, представляющих собой наше замечательное научное и культурно-правовое достояние, можно найти в фундаменталь­ном труде выдающегося российского книговеда Н.А. Рубакина «Среди книг» (1913). Значительные успехи отмечаются в области методологии правовых исследований: угодническое апо­логетическое  описательство  действовавших законов и по­становлений вытесняют методы критического,  аналитического анализа законодательства и практики, историко-сравнительные, социологические и другие продуктивные методы и приемы. В результате правовая наука начинает оказывать существенное Влияние на законодательство, судебную и всю иную правоприменительную практику, а также на совершенствование преподавания юридических дисциплин и подготовку юридических кад­ров.

Ныне, когда перед Россией встала грандиозная задача формирования демократического, правового государства, от наших недругов и врагов, а также от разного рода скептиков и маловеров, не имеющих истинного представления об истории собственной страны, только и слышишь, что такая задача будто бы нам не по плечу. Что у России вообще якобы отсутствуют прогрессивные правовые традиции, не было создано и задатков правовой культуры, а ее правовая наука якобы всегда плелась в хвосте западноевропейской. Стоит напомнить людям такого рода: за несколько десятилетий после отмены крепостного права и судебной реформы 1864 г. российская правовая наука и правовая культура совершили невиданный скачок в своем раж витии. Именно тогда в России появилось целое созвездие виднейших ученых-правоведов с мировым именем, которых А.Ф. Ко­ни назвал «отцами и детьми судебной реформы». Именно тог­да у нас выросла и возмужала плеяда блестящих судебных деятелей и судебных ораторов. К пятидесятилетию судебной реформы российская правовая наука, а также в целом передовые достижения российской правовой культуры вряд ли уступали среднеевропейскому уровню, а по уровню достижений в области правовой мысли кое в чем, по всей видимости, и превосходили европейские и даже мировые достижения.

II

Правоведение, как уже было отмечено, отличает от законо­ведения принципиально иное правопонимание. В основе эти отличий лежит старая как мир проблема: следует ли право считать творением воли царей, правителей, законодателей, судей, юристов и, стало быть, подвластным воле людей, либо, наоборот, следует признать его нерукотворным, не зависящим от чьей-либо воли и усмотрения, от чьего-либо произвола и тем самым признать даже само правительство или государство под­властным праву.

Законоведение, отождествляя право и закон, сводит право к законодательству и другим нормативным актам. Поскольку законодательство и все иные правовые акты имеют приказную, волевую природу, то право в таком случае оказывается, в сущности, не чем иным, как выражением воли начальства, так или иначе подчиненным его усмотрению и произволу. При таком правопонимании, очевидно, теряет всякий смысл сама постановка вопроса о возможности формирования правового государства, становятся несбыточными и утопическими идеи правления права, господства его над любыми властями в обществе и государстве. Идеи правового государства, господства и правления права, по всей видимости, обретают смысл лишь при условии, когда, последовательно развивая исходные посылки положения правоведения, не сводят право к законодательству так называемому позитивному праву вообще, но исходят из нерукотворности, независимости от чьего-либо усмотрения произвола.

Проблема «власть и право» в виде альтернативы: быть ли власти над правом либо праву — над властью — волнует умы людей уже многие столетия. Став чуть ли ни одной из так на­зываемых вечных проблем, она приобрела особую актуальность в наше время. Не на пустом месте и отнюдь не случайно воз­никла она и в древности.

Сравнивая, сопоставляя право разных стран и народов, муд­рые люди с давних пор подмечали в нем, помимо временного, преходящего и случайного, нечто такое, что представлялось им непреходящим, повторяющимся и необходимым. Такого, рода повторяющиеся, необходимые элементы в праве разных стран и народов стали воспринимать и истолковывать как нечто не­рукотворное, независимое от воли и произвола правителей и иных государственных властей, как право и правовые нормы, созданные самой природой («право природы», а позднее «при­рода права»), или естественное право. Идея естественного пра­ва, естественных норм, которые подобны законам природы и противоположны людским установлениям, встречается уже в Древнем Китае, в философии даосизма. Согласно учению дао­сизма, окружающий мир представлялся как результат действия естественных законов (дао). Потому представители этого уче­ния требовали невмешательства правителей в естественный ход вещей и соблюдения естественного закона дао. Идеи естествен­ного права развивали многие представители древнегреческой философии. К примеру, Сократ под естественным правом пони­мал неписаные божественные законы, составляющие нравствен­ную основу права, действующего в государстве. Аристотель под естественным правом понимал «то, которое везде имеет одина­ковое значение и не зависит от признания или непризнания его». Наиболее полно доктрину естественного права развивали юристы Древнего Рима (Цицерон, Ульпиан, Павел и др.). Одни из них пытались выводить «право природы» из «природы чело­века», другие — из «природы вещей», третьи — из «природы отношений» и т. д.

Родившись в глубокой древности, идея естественного права в разнообразных ее вариантах и разноцветных одеяниях («бо­жественное право» Фомы Аквинского в средние века, «право разума» французских материалистов и идеологов шедшей к власти революционной буржуазии, «абсолютная идея» Гегеля и др.) непобедимо прошагала через столетия, страны и конти­ненты вплоть до наших дней. Более того, кое-где, кажется, на­мечается и ее возрождение. К примеру, не ее ли отголоски слышны ныне и в «Декларации прав и свобод человека и граж­данина», принятой Верховным Советом РСФСР 22 ноября 1991 г., и в новой Конституции России, в которых теперь признается, что права и свободы человека не дарованы ему государством, а «принадлежат каждому от рождения», т. е. являются «прирожденными».

Идея естественного права, несмотря на то, что ее интерпретации нередко служили отнюдь не делу прогресса, несмотря на серьезные изъяны и пороки многих самих ее интерпретаций, построенных на ее основе концепций (их антиисторизм, абсолютизация «естественных» правовых норм и принципов, отрыв от позитивного права, а также от породившей их исторически преходящей социальной действительности и т. д.), преодолев тысячелетия, продолжает жить в наше время потому, что со­держит в себе определенное неистребимое рациональное начало. Суть его в признании наличия в праве, по крайней мере на его основе, элементов нерукотворного и объективно необходи­мого, не подвластного никаким царям, диктаторам и законодателям. Признание или непризнание в праве такого начала и служит, в сущности, водоразделом для различий правопонимания правоведением и законоведением. Последовательное развитие идей классического правоведения дает ключ к рациональному объяснению происхождения в праве его нерукотворного, объективно необходимого начала.

В свое время великий Глинка высказал на первый взгляд парадоксальную, на самом же деле весьма глубокую мысль, что музыку создает народ, а композиторы ее только аранжи­руют. Сказанное относительно музыки, пожалуй, куда в боль­шей степени применимо к праву. По всей видимости, прибли­жался к истине П.Г. Редкин, утверждавший, что «источником права признается столько же самый народ, сколько и его правительство». И все-таки, думается, он был не вполне прав. В подлинном смысле слова творит право сам народ, само об­щество в ходе своего естественноисторического развития и эво­люционирования. Дело правителей, законодателей, судей и юристов не творить право, не изобретать его, но своевременно улавливать и выявлять правовые нормы и принципы, формирующиеся в недрах самого общества, самого народа в ходе eго естественноисторического развития; правильно выражать их в законах и иных подзаконных актах, посредством санкциониро­вания обычаев, прецедентов судебной и иной правопримени­тельной деятельности, в официальных правовых доктринах и т. п.; неукоснительно проводить эти нормы и принципы в жизнь. Могут, конечно, правители поступать и иначе, не счи­таясь с насущными потребностями общества, объективными законами его нормального функционирования и развития, навя­зывать ему собственные волюнтаристские законы и принципы жизни. Разумеется, до той поры, пока у народа не лопнет тер­пение и он не взбунтуется, чтобы свергнуть самовластных дев потов и тиранов.

Современная наука и общественная практика убедительна подтверждают, что процессы самоорганизации и самодезорганизации так или иначе присущи любым материальным образованиям, что — системность и организованность являются фунда­ментальными свойствами материи»[13] (выделено мной. — А.Т.). Свойства самоорганизации и самодезорганизации наиболее яр­ко проявляются в так называемых открытых (взаимодействую­щих с внешней средой) системах, когда количество подсистем и элементов в них (в результате взаимодействия которых возникает их упорядоченное движение) начинает превышать опре­деленный минимум.

Вряд ли стоит доказывать, что общество любой страны, с его бесчисленным множеством взаимодействующих между со­бой элементов и подсистем, их связей и отношений, представ­ляет собой именно сложнейшую, открытую систему такого ро­да или типа. Потому, видимо, есть все основания утверждать, что право, правовые нормы и принципы, как, собственно, и вся­кие иные регулятивные социальные нормы и принципы, суть продукты спонтанно совершающихся в обществе, в системе об­щественных отношений процессов самоорганизации и самодез­организации на определенном историческом этапе развития об­щества как специфического социального организма или специ­фической целостной органической системы. Ныне такого рода, в сущности, универсальным социальным организмом все более становится человечество.

Но каким образом совершаются в обществе, в системе об­щественных отношений процессы самоорганизации и самодез­организации, формирующие право, правовые нормы и прин­ципы?

За рубежом до сих пор можно встретить немало ученых, юристов и философов, которые истоки права усматривают в «божественном провидении», отправной точкой права склонны называть Бога, «установившего основу справедливого порядка для разработки фундаментальных правил, на которых должна строиться совместная жизнь людей»[14].

Между тем в свое время еще Энгельс на основе откры­того Марксом материалистического понимания истории доволь­но убедительно раскрыл в общих чертах тайну постоянно спон­танно совершающихся в обществе процессов самоорганизации и самодезорганизации. В своей работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886) он показал, что, хотя в обществе, в отличие от слепых, бессознательных сил природы, и действуют наделенные сознанием и волей люди, которые посредством своих действий и взаимодействий друг с другом, а также с природой стремятся удовлетворять опре­деленные потребности, преследуя при этом те или иные цели, намерения и интересы, тем не менее и общество в своем развитии и функционировании, как и природа, подчиняется также своим специфическим, объективным, не зависящим от сознания и воли людей законам.

Почему, в силу каких причин общество, состоящее из наделенных сознанием и волей людей, тем не менее как и бессознательная природа, не может не подчиняться не зависящим от чьего бы то ни было сознания и воли объективным законам?

Чтобы ответить на данный вопрос, Энгельс исходил из того неоспоримого факта, что история общества отнюдь не сводится к действиям какого-либо одного, отдельного человека, она слагается из действий и взаимодействий бесчисленного множества людей. Если каждый отдельный человек и в состоянии руководствоваться при этом сознанием и волей, преследовать оп­ределенные цели, намерения и интересы, то столкновения бесчисленных отдельных стремлений и отдельных действий приводят и в области истории к состоянию, совершенно ана­логичному тому, которое господствует в лишенной сознания природе. «Действия имеют известную желаемую цель, но ре­зультаты, на деле вытекающие из этих действий, вовсе не желательны. А если вначале они, по-видимому, и соответствуют желаемой цели, то в конце концов они ведут совсем не к тем последствиям, которые были желательны. Таким образом, получается, что в общем и целом случайность господствует также и в области исторических явлений. Но где на поверхности происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы». И современная наука полностью подтверждает вывод Энгельса, о том, что за случайностями, за игрой случая в области исторических явлений и в социальных процессах следует искать определенные скрытые закономерности, поскольку в мире не обнаружено пока так называемых чистых случайностей. Любые массовидные случайности, взаимно погашаясь, согласно известному в теории вероятностей закону больших чисел всегда как-то упорядочиваются, «выстраиваются» в соответствии с тем или иным вероятностным законом. Из сказанного, между прочим, вытекает, что спонтанно совершающиеся в обществе, в системе общественных отношений процессы самоорганизации и самодезорганизации протекают по вероятностным законам, законам – тенденциям.

По своей сущности эти внутренние, скрывающиеся за игрой случая на поверхности исторических явлений законы представляют собой не что иное, как своего рода ограничения, запреты и дозволения, которые не должны переступать люди, если oни хотят, чтобы их действия имели реальные шансы приводить к желаемым результатам, а общество могло функционировать и развиваться более или менее нормально. Данные ограничения, не зависящие от сознания и воли людей, и вынуждают их сообразовывать с ними свои действия и свое поведение, а тем самым упорядочивать существующие в обществе связи и отношения. Вследствие чего спонтанно, естественными путями, посредством многочисленных проб и ошибок, своего рода «естественного отбора» наиболее целесообразных в конкретных исторических условиях вариантов поведения людей, в недрах самого общества постепенно вырабатываются, формируются определенные правила и принципы оптимальных действий и оптимального поведения людей в соответствующих условиях, мерки социально оправданных и социально неоправданных при­тязаний, справедливого и несправедливого, пределы свободы выбора и ответственности за избранный вариант поведения.

Перечисленные явления правовой действительности разные авторы именуют по-разному: «право в непосредственно-соци­альном смысле» или «право в неюридическом смысле», «своего рода фактическое право»[15], право «до и независимо» от закона, в отличие от «легистского права»[16], «неюридическое (нелегистское) бытие правовой реальности»[17] и т.д. и т.п. Разумеется, обозначаемые приведенными терминами явления правовой действительности до их официального признания в качестве форм или источников действующего права не яв­ляются правом в юридическом смысле или позитивным правом. В правовой жизни разных стран и народов можно встретить весьма разнообразные формы и способы их официального при­знания и придания им тем самым статуса позитивного или действующего права в юридическом смысле.

К примеру, из предыдущего изложения мы помним, что позитивным правом в России после вступления в силу состав­ленного под руководством М.М. Сперанского Свода законов Российской империи стало признаваться исключительно лишь включенное в Свод законодательство. Ни обычное право, ни тем более так называемое право юристов согласно Своду ис­точником права не признавалось. В соответствии со сборниками римского права императора Юстиниана источниками права при­знавались не только законодательство, состоящее из импера­торских указов, но также извлечения из множества сочинений знаменитых юристов, обычаи и обобщенная юридическая прак­тика. В России после судебной реформы 1864 г. коренным ис­точником уголовно-процессуального права служил закон. Там, где отношения оказывались не урегулированными законом, закон дополнялся в судах правилами внутреннего распорядка, Устанавливаемыми так называемыми наказами или судебным обычаем. Одним из источников уголовно-процессуального права считалось и «толкование юристов», выраженное в судебных Решениях сената. Наконец, источниками уголовно-процессуального права считались и народные обычаи, которые для инородцев могли служить при разбирательстве дел о мелких проступках также одним из источников и уголовного материального права[18].

Весьма своеобразны источники права, которыми руковод­ствуются суды Великобритании. Основные принципы организации правосудия установлены в ней по преимуществу судебными прецедентами, выработанными судами в течение нескольких столетий начиная с XVII в. Отдельные положения судопроизводства регулируются  неписаными  конституционными соглашениями (конвенциональными нормами). Своеобразный источник права образуют авторитетные книги по праву, написанные известными юристами Англии в XV—XVI вв. (Гленвидом, Бректоном, Литтлтоном и др.), в XVIII в. Блэкстоном и др. При разрешении дел, затрагивающих вопросы консти­туционного права, суды опираются на труды Дайси (XIX—I XX вв.), затрагивающие  вопросы  прецедентного  права — на труды Р. Кросса (XX в.) и др.[19].

Истории права известны и другие формы официального признания неюридического (нелегистского) бытия правовой ре­альности, придания ей, в сущности, юридической силы закона. К примеру, в императорский период Древнего Рима существо­вали своего рода юрисконсульты, которые не были ни судьями, ни адвокатами, а своего рода «вещателями права». Их функции заключались в том, чтобы давать ответы на предлагаемые им спорящими перед судом сторонами юридические вопросы. Мне­ния подобного рода юрисконсультов имели силу закона. А в Турции издревле существовали муфтии, деятельность которых была сходна с юрисконсультами императорского Рима[20]. Из истории права мы также узнаем, что средневековые юристы XIV столетия в ряде стран Европы нередко отдавали предпоч­тение обычаю перед формальным законом[21].

Как видим, грани или перегородки между так называемым неюридическим (неформальным) бытием правовой реальности и юридическим т. е. формальным или позитивным правом у разных стран и народов (и даже в одной и той же стране в разных ее исторических условиях) нередко оказываются весьма подвижны­ми и довольно легко проницаемыми. Порой они оказываются просто еле заметными, и тогда оба бытия правовой реальности, формальное и неформальное, становятся буквально похожими на своего рода сообщающиеся сосуды, что обычно бывает, как сле­дует из приведенных фактов, когда формы и способы официаль­ного признания неюридического права юридическим в той или иной стране менее всего огосударствлены и оказенены. Вследствие чего позитивное право в них постоянно подпитывается живым народным элементом в виде естественно сложившихся в народе обычаев и традиций, народного правосознания, обобщений юри­дической практики и формирующихся на этой основе правовых, научно обоснованных понятий и доктрин и т. п. Где, стало быть, принципы и нормы позитивного права не декретируются искусственно сверху в приказном порядке законодателями, но, в сущности вполне естественными путями вырастают из тех форм правовой реальности, которую именуют неюридическим правом и основой которой служит порядок фактических отношений в обществе, формируемый самим об­ществом и самим народом в ходе спонтанно совершающихся в социуме процессов самоорганизации. И что при этом весьма примечательно: право в таких странах оказывается чрезвычай­но авторитетным, а правопорядок необычайно крепким. Не только народ, но и должностные лица органов власти в них обычно отличаются исключительным правопослушанием и законопослушанием. Оно и понятно, в основе юридических законов и юридического права у них — право, рожденное самим наро­дом, самим обществом, а не навязанное им искусственно свер­ху в приказном порядке.

В связи с этим нельзя не согласиться с принципиальным положением Маркса, сформулированным им полтора столетия тому назад в работе «К критике гегелевской философии права», где он писал, что «законодательная власть (разумеется, он имел в виду цивилизованных, демократических законодателей, кото­рым чужды антиправовые, тиранические законы) не создает закона, она лишь открывает и формулирует его». В сущности, аналогичную мысль, высказанную лишь иными словами, можно найти и у старых юристов, отнюдь не являвшихся марксистами. Так, А. Стоянов писал: «Юридическая норма есть сила общест­венная по преимуществу; ей необходим беспрепятственный выход в прирожденную сферу свою — в мир практический»[22].

Из сказанного следует, что не могут быть правовыми юриди­ческие законы, если их основой служат всего лишь навязывае­мые исторической необходимостью произвольные, приказные решения законодателя. Юридические законы способны стать действительно правовыми, когда они прочно опираются на объективно необходимую социальную основу. Такой общей ос­новой как неюридического, так и юридического права служит объективно необходимый порядок фактических отношений между людьми в обществе, который складывается в ходе спонтанной его самоорганизации на определенном этапе исторического развития. Являясь формой выражения объективных законов самоорганизации общества, самоупорядочения в нем общественных отношений, такой объективно необходимый их фактический порядок и служит надежным объективным критерием, позволяющим отличить правое от неправого, правовой закон от неправового, право от произвола.

Но какой же порядок общественных отношений является действительно объективно необходимым? Очевидно тот, который способен обеспечивать правильное, нормальное функционирование и развитие соответствующего общества как социального организма в определенных конкретных исторических условиях. Ясно, что подобного рода порядки не возникают в той или иной стране вдруг, словно по мановению волшебной палочки, их не­возможно искусственно установить или привить посредством декретов сверху. Они в виде определенных тенденций проби­вают себе путь в соответствии со сложными, во многом еще не изученными, вероятностными закономерностями или, как их нередко называют, «законами случая» в ходе диалектического взаимодействия и противоборства двух постоянно совершаю­щихся в обществе прямо противоположных процессов — самоорганизации и самодезорганизации. В свою очередь, последние, как уже было показано, складываются в результате взаимодействия и столкновения разного рода социальных сил или причин. Каковыми являются и экономические, политические, социальные, идеологические и всякие иные жизненные потребности и интересы, побуждающие бесчисленное множество людей участвовать, взаимодействуя между собой, в историческом процессе.

Среди всех этих жизненных потребностей и интересов К. Маркс в свое время вполне справедливо выделил первичные или основные, без удовлетворения которых невозможно ни су­ществование человеческого рода, ни тем более его продление. Это прежде всего потребности и интересы экономические (в пище, одежде, жилье и т. д.). Поскольку последние в конеч­ном счете берут верх над всеми остальными жизненными потребностями и интересами, а ключи от экономики находятся в руках собственника, то и порядки в общественных отношениях так или иначе имеют тенденцию складываться в интересах собственников, обладателей материальных благ.

Помимо собственников в любом обществе до сих пор можно встретить немалый процент неимущих и малоимущих. Разумеется, их потребности и интересы тоже участвуют во взаимодействии социальных сил. Степень их влияния на формирование порядка общественных отношений в значительной мере зависит от уровня организованности данных слоев населения и понимания своих собственных потребностей и интересов.

Наряду с потребностями и интересами отдельных классов, социальных слоев и социальных групп любое общество, взятое в целом, как социальная система или социум, всегда обладая также и общими для всех членов данного общества потребностями и интересами, удовлетворение которых обеспечивает целостность социального организма как системы, и его здоровье т.е. более или менее правильное, нормальное развитие и функционирование. Когда общество в достаточной мере осознает приоритет общенациональных потребностей и интересов надпотребностями и интересами входящих в него классов, социальных слоев и социальных групп, то это самым благотворным образом сказывается на формировании действительно объективно необходимого для страны порядка общественных отношений.

Таким образом, объективно необходимый для данного общества порядок фактических общественных отношений в конечном счете оказывается не результатом сознательных действий какой-то отдельной социальной силы (например, группы сознательно действующих политиков, выражающих интересы какого-то класса, политической партии и т. п.), но как резуль­тат некой равнодействующей множества параллелограммов пе­рекрещивающихся между собой бесчисленных социальных сил. Результат такой равнодействующей представляет собой не что иное, как реальное соотношение социальных сил в обществе на определенном историческом этапе его развития. Конечно, этот результат опять-таки можно рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно.

Правовые принципы и нормы по своей сущности представ­ляют собой специфическую форму фактических общественных отношений. Они призваны закреплять, освящать и охранять незыблемость сложившегося в них объективно необходимого порядка. Последний, как мы уже видели, складывается, форми­руется в столкновении различных социальных сил и тенденций. Вследствие чего борьба за правовые принципы и нормы, а также вокруг них — между различными политическими и идеологиче­скими силами и направлениями — начинается еще на доюридической стадии их формирования, на стадии формирования опре­деленного обыденного, а также научного, теоретического право­сознания. Она обычно не прекращается, а еще более усиливает­ся, когда дело доходит до официального признания в законо­дательной или иной форме сложившихся правовых принципов и норм, особенно до их реализации, воплощения в жизнь.

Острота, а также способы и формы, которые может принимать борьба за право, всецело зависят от экономического, политического, правового и культурного уровней развития той или иной страны, а также от ряда других социальных факторов. История убеждает, что, пока общество не станет достаточно высокоразвитым во всех названных отношениях, пока народ не станет достаточно сознательным, организованным и гражданственным, а тем самым подлинным сувереном страны, ее истинным хозяином, способным в корне пресекать любые попытки со стороны каких бы то ни было стоящих во главе партий или иных социальных групп политиканов выдать собственные узкопартийные, узкогрупповые потребности и интересы за всеобщие, поставить их выше интересов нации и страны в целом, борьба за право и за власть издавать антиправовые законы, чтобы тиранить ими всех остальных сограждан, может принимать самые варварские, кровавые формы.

Острейшие, кровавые схватки за право и за власть в некоторых странах Европы начались примерно с последней чет­верти XVIII столетия, со времени Великой французской революции. Особой остроты вооруженная конфронтация между различными классами и партиями в Европе достигла в ХIX столетии. Она привела к тому, что государственная власть, а также издаваемое ею законодательство во многих странах стали приобретать все более ярко выраженный классовый, буржуазный, характер. Что и дало в свое время основа­тельный повод Марксу и Энгельсу в их блестящем политиче­ском памфлете — «Манифесте коммунистической партии» — бросить гневный упрек пришедшей в ряде стран к власти буржуазии, что она выдает за право возводимую в закон собственную волю, волю класса буржуазии. Разумеется, основоположники марксизма вовсе не помышляли при этом давать в брошенной ими гневной фразе научное определение буржуазного права и уж тем более права вообще, как потом данную фразу истолковали некоторые горе-марксисты. Приписанное ими основоположникам марксизма (на основе превратно истол­кованного искусственно выдернутого из контекста, в сущности, куска фразы) правопонимание не имеет ничего общего с марк­сизмом не только потому, что основоположники марксизма, как уже было показано, не отождествляли право и закон, но и по той причине, что оно явно противоречит материалистическому пониманию истории. Упрекая тогдашних буржуазных властителей в том, что они выдают за право «возведенную в закон волю буржуазии», Маркс и Энгельс разоблачали их эгоистическую, узкоклассовую, антинародную политику и антиправовой характер их законов. И эта критика, в сущности, соответствовала реалиям своего времени.

Она во многом долгое время соответствовала и реалиям нынешнего, XX столетия, более трех четвертей которого тоже прошли под знаком острейших конфронтаций классов, партий и государств, в результате которых человечеству пришлось пережить две мировые войны и ряд гражданских и локальных войн, — конфронтаций, которые в атомный век чуть не привели к всемирной катастрофе и гибели человечества.

Нависший над планетой атомный кошмар, кажется, начал отступать лишь к самому концу XX столетия. Тенденции сов­ременного развития, наиболее зримо проявляющиеся в ряде передовых стран мира, все более убеждают, что мировое сообщество ныне начинает приближаться к тому периоду человеческой истории, в течение которого будут в одной стране за другой постепенно, но прочно утверждаться институты высокоорганизованного гражданского общества и правового государ­ства. Эти институты в условиях значительно возросшего уровня образованности и культуры, самосознания и гражданских ка­честв людей позволяют народу постепенно становиться подлинным хозяином  своей  страны,  своевременно и более ил менее безболезненно, посредством реформ, устранять все возникающие в системе социального организма той или иной страны несоответствия и противоречия и на этой основе стро­ить жизнь по праву, на основе правовых законов, а не зако­нов, выражающих волю того или иного класса, партии или иной социальной группы, строить жизнь без войн, кровавых революций и иных социальных потрясений.

III

В середине второго десятилетия нынешнего столетия, когда Россия отмечала пятидесятилетие Судебной реформы 1864 г., по уровню развития юридической, подлинно правоведческой науки и преподавания правоведения, а также по уровню под­готовки юридических кадров и их правовой культуры она вряд ли уступала передовым странам Европы. А по некоторым по­казателям (количеству и уровню подготовки маститых ученых и практиков-правоведов, количеству и качеству подготовлен­ных и изданных фундаментальных работ по важнейшим от­раслям правоведения, а также общетеоретических правоведческих трудов) она, пожалуй, начала превосходить многие из них.

Октябрьский переворот 1917 г. и последовавшие за ним бурные события прервали нормальное развитие правоведения в нашей стране. На крутых виражах истории было допущено немало грубейших ошибок и своего рода крайностей, стоивших народу и стране чрезвычайно дорого. Особенности географии России, не позволяющие нас однозначно причислить ни к евро­пейцам, ни к азиатам, весьма похоже предрасполагают нас к крайностям (не случайно, видимо, у нас так живучи тра­диции славянофильства и западничества). Вот и теперь, когда страна оказалась снова на крутом повороте истории, одни пы­таются не спускать глаз с Запада, другие же — никак не хотят расстаться ни с чем доморощенным.

Памятуя мудрую мысль Маркса, что «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь кар­тину ее собственного будущего», с передового опыта стран Запада, если он вполне подходит к нашим специфическим ус­ловиям, очевидно, глаз спускать не следует. Одновременно ни в коем случае нельзя забывать и другое: настоящее и бу­дущее возникают не на пустом месте, но непременно выраста­ют из прошлого. Поэтому, если мы хотим, чтобы любые наши преобразования, в том числе и преобразования в области пра­вовой системы, правовой науки и ее преподавания, были ос­новательными и прочными, фундаментом и строительным ма­териалом для них должно служить все позитивное, созданное собственным народом и его историей. Причем подход к оценке ее разных периодов, и дореволюционному прошлому, и после­революционному советскому периоду, очевидно, должен быть одинаково объективный, исключающий крайности и шараханья.

К сожалению, крайности, и весьма серьезные в данном от­ношении, кажется, уже резко обозначились. Одни, скажем, с экранов нам преподносят непомерно идеализированную до­революционную, особенно предреволюционную Россию, «кото­рую мы потеряли», не задумываясь, видимо, всерьез о том, если до революции у нас все было так прекрасно, как это представлено на основе специально отобранных для экрана документальных кадров, то почему тогда народ против дореволюционных российских порядков часто бунтовал: в одном только нынешнем столетии решился на три серьезнейшие ре­волюции, буквально потрясшие мир, другие — сплошной черной краской изображают советский период нашей истории, забы­вая, видимо, что у великого нашего народа и в этот период были не только падения, но и взлеты, радикально повлиявшие на ход мировой истории в прогрессивном ее направлении.

Серьезных перекосов и шараханий в оценке советского периода нашей истории и прежде всего состояния в этот период правовой системы и правовой науки, не избежали и некоторые наши юристы. Так, довольно известный не только среди юристов и философов, но и среди читающей публики, весьма уважаемый наш правовед В.С. Нерсесянц выпустил в 1992 г. в целом интересную и содержательную объемистую монографию[23]. В ней он продолжает развивать свою оригинальную, несомненно заслуживающую внимания концепцию так называемого либерального правопонимания, формулирует интересные положения прогностического характера относительно возможных дальнейших путей развития нашего общества. Вместе с тем через всю монографию автор пытается красной нитью провести и обосновать положения о том, что в Советской стране, в период господства коммунистической идеологии, права вообще не было и не могло быть, а были лишь антиправове законодательство и антиправовые нормативные акты; что не было в ней, собственно, и как таковой правовой науки, поскольку ее заменяло правопонимание в духе тоталитарной идеологии. Более того, автор, кажется, не допускает и мысли что марксизм может служить методологией для какого-либо иного, помимо тоталитарного, правопонимания.

Если в отношении развиваемой автором идеи о том, что путь нашей страны в очередное «счастливое будущее» пролегает «от социализма к цивилизму», можно порассуждать и поспорить, то с положениями о том, что в послеоктябрьский период у нас не было и не могло быть права и что в марксистском правопонимании вообще «отсутствует какой-либо объективный, свободный от произвольного «классового» усмотрения критерий или принцип отличия права от не права», с автором никак согласиться нельзя.

В самом деле, упорно пытаясь на многих страницах моно­графии внушить читателю мысль, будто при Советской власти мы жили в условиях так называемой неправовой ситуации, так как у нас были только неправовые законы, но не было права, В.С. Нерсесянц, видимо, сам того не замечая, впадает в явное логическое противоречие с самим собой и доказывает обратное, а именно что право у нас было даже тогда, когда действовали самые антиправовые сталинско-бериевские законы и иные подзаконные акты[24]. Ведь говорить о чем-то как не­правовом или антиправовом, т. е. противоправном, очевидно, можно лишь там, где есть право. Там же, где его нет, где, как утверждает наш уважаемый автор, существует «неправо­вая ситуация», эти слова явно теряют всякий смысл. То, что у нас и при Советской власти наряду с неправовыми и анти­правовыми законами и иными нормативными актами всегда было и право, вытекает и из правопонимания, которого при­держивается в данной монографии и которое более обстоятель­но развивает в других трудах сам В. С. Нерсесянц[25]. Проводя четкие различия между правом и законом, он совершенно справедливо право считает категорией объективной, неруко­творной, т. е. не зависящей от усмотрения и произвола законо­дателей и правителей, тогда как закон — продуктом творения последних. Коль скоро это так, то право, очевидно, нельзя считать подвластным никаким законодателям и никаким пра­вителям. Наоборот, все законодатели и все правители непре­менно должны быть подвластны праву. И самое большее, на что они могут быть в таком случае способны, — это нарушать право, издавая антиправовые законы и иные постановления, т. е. быть либо проводниками в жизнь права, либо правона­рушителями. Отменить же право, создать в той или иной стра­не «антиправовую ситуацию» ни они и никто другой не в со­стоянии. Данное положение становится тем более неоспоримым, если единственным первоисточником всякого права мы признаем народ, а право — продуктом, результатом его самоорганизации, которая совершается в народе, в системе общественных отно­шений любой страны спонтанно.

Относительно существования права в нашей стране и в са­мые суровые времена сталинско-бериевского тоталитарного режима красноречиво свидетельствует и сам факт о том, как, каким образом, и в силу чего данный режим разложился и рухнул. Право, правда и справедливость в народе неистреби­мы. Они оставались живы, будучи глубоко запрятанными не только в сознании, но и подсознании народа и в период самых чудовищных сталинско-ежовско-бериевских репрессий. Являясь антиподами и антагонистами всяких неправовых и антиправовых законов, противоправного, а зачастую и просто преступного поведения органов власти  и должностных лиц, право, правда и справедливость даже и в то страшное время посте­пенно все более давали о себе знать в умонастроениях и пра­восознании людей, в их действиях и поведении, в фактически складывавшихся в обществе отношениях и порядках таким образом, что, в сущности, как-то все чаще и чаще подрывали и подтачивали действенность антиправовых законов, вследст­вие чего шансы реализации последних продолжали неуклонно падать, пока некоторые, наиболее одиозные из них не были отменены или не превратились в мертвую букву. Вместе с ослаблением действия неправовых законов и падением их авторитета соответственно падал и престиж власти. Несбывшиеся социальные ожидания (вместо обещанных уже в 80-х годах «основ коммунизма», вползание к тому времени страны из за­стоя в глубокий кризис) окончательно подорвали сначала y тех, кто стоял наверху, а затем и у подавляющего большинства остальных людей веру в правоту официальной идеологии, что привело фактически к распаду носительницы ее «чистоты». Так, постепенно, когда-то казавшийся всесильным и несокрушимым, чудовищный тоталитарный режим в конечном счете оказался бессильным, колоссом на глиняных ногах, перед силой восторжествовавших в народе права, правды и справедливости. Разумеется, не того официального, формаль­ного или «юридического» права, которое создавал тогдашний режим, но права неформального, «неюридического», которое всегда вместе с правдой и справедливостью формируется и живет в недрах самого народа.

Справедливость вместе с тем требует отметить, о чем, кстати, умалчивает и чего похоже склонен начисто отрицать В. С. Нерсесянц, что и в самые суровые времена тоталитаризма в нашей стране наряду с неправовыми законами были все же и такие правовые законы и положения, которые вызывали зависть и гордость у трудящихся и всех честных людей планеты. Это прежде всего гарантированные Конституцией СССР и другими законами и подзаконными актами такие социальные права, как-то: право на труд, на отдых, на материальное обеспечение в старости, а также в случае болезни и потери трудоспособности, бесплатное медицинское обеспечение, бесплатное образование всех видов. Пример этих великих социальных завоевании поднимал и воодушевлял трудящихся всех стран на борьбу за собственные социальные права и их гарантии, а хозяев-предпринимателей и органы государственной власти идти на вынужденные уступки. В результате чего определенные социальные права и их гарантии, закрепленные в законах, стали ныне достоянием трудящихся многих стран мира. А в развитых странах получил широкое распространение так называемый социальный инжиниринг — взимание в со­ответствии с законом прогрессивного налога с богатых с тем, чтобы на полученные деньги «снабжать чеками, продовольст­венными талонами, медицинской помощью, а иногда и дешё­вым жильем бедняков и тех, кто это заслужил[26].

Наряду с названными правовыми законами и положениями у нас всегда было немало подлинно правовых положений и во всем остальном законодательстве (о труде, семейном, граж­данском, процессуальном, даже уголовном и т. д.). Разве, к примеру, не являются правовыми положения нашего уголов­ного законодательства, что уголовная ответственность и на­казание у нас возможны только за конкретную вину в совер­шении преступления и только по приговору суда и в соответ­ствии с законом; или, скажем, положения уголовно-процес­суального законодательства, устанавливающие гласность, устность, требования непосредственности при исследовании дока­зательств, право обвиняемого на защиту и т. д. Никто не от­рицает, что многие демократические, подлинно правовые поло­жения законодательства у нас в прошлом грубо нарушались. Но это уже другое дело. Однако весьма похоже, что никакие правовые законы и правовые положения, которые были и есть в нашей стране, для В.С. Нерсесянца просто не существуют.

Кажется, не существуют для нашего уважаемого автора и весомые достижения советских правоведов-марксистов первых двух послереволюционных десятилетий страны. Даже в трудах таких правоведов-марксистов, как П.И. Стучка и Е.Б. Пашуканис, автор склонен видеть одни только ошибки и заблуж­дения. Разумеется, и эти виднейшие наши правоведы, будучи детьми своего времени, не избежали свойственных условиям своего времени и революционных увлечений, а также связан­ных с ними ошибок и заблуждений. Вместе с тем нельзя не видеть и внесенного этими учеными, особенно Е.Б. Пашуканисом, весьма весомого вклада и в отечественную, и в мировую правовую науку. Неужто случайно, скажем, Е.Б. Пашуканис был одним из активнейших участников международных фору­мов ученых, па которых он пользовался большим авторитетом, а после выступлений на них получал многочисленные пригла­шения от американских и европейских университетов с прось­бами выступить с лекциями о советском праве. Не случайно его книга «Общая теория права и марксизм» уже в 20-х гг. была переведена на немецкий и японский языки, а после вто­рой мировой войны — на итальянский, сербскохорватский и английский, в 1970 г. — на французский, в 1976 г. — на испан­ский. Не случайно, видимо, и то, что еще в сравнительно не­давние времена (60—70-е гг.) за рубежом его называли «под­линным основоположником марксистского, советского общего учения о праве», «самым блестящим теоретиком советского права»[27].

Вклад Е.Б. Пашуканиса в разработку проблем общей тео­рии права, в особенности самого правопонимания, на базе принципов материалистической диалектики, материалистиче­ского понимания истории в марксизме действительно трудно переоценить. Он разработал, обосновал свою, оригинальную, принесшую ему славу концепцию правопонимания в тот пе­риод, когда в странах Запада господствовал в данном отно­шении правовой нормативизм, когда один из его основополож­ников, австрийский юрист Г. Кельзен, выдвинул и развивал идею так называемого чистого учения о праве; абсолютизируя нормы права, пытался представить их как нечто «надклассовое», лишенное каких бы то ни было экономических, политических, социальных и иных объективных предпосылок. Е.Б. Пашуканис с марксистских позиций материалистического понимания истории сумел дать убедительную критику нормативистской концепции Г. Кельзена и его последователей, а также развить и обосновать собственное материалистическое правопонимание.

Конечно, концепции правопонимания первых советских пра­воведов-марксистов нельзя верно оценить, не учитывая ряд существенных обстоятельств. Они формировались в условиях, когда великая страна дерзнула решиться на величайший, не­виданный и неслыханный в истории человечества социальный эксперимент. В первые его десятилетия в стране и мире про­исходила ожесточенная политическая и идеологическая борьба вокруг данного социального эксперимента. Правоведы-марк­систы пытались как-то применить тезис Маркса об «отмирании при социализме государства и права» к тогдашним российским реалиям. В ожесточенных спорах и борьбе строили на сей счет разные прогнозы и предсказания, которые, как известно, в прин­ципе имеют вероятностный характер, т. е. могут сбываться или не сбываться. И они действительно не сбылись. В таком слу­чае, очевидно, нельзя смешивать несбывшиеся прогнозы и предсказания с научными теориями и концепциями, на основе которых строились прогнозы и предсказания, и делать одно­значный вывод о несостоятельности самих теоретических кон­цепций. Но, к сожалению, именно таким образом, кажется, по­ступает В.С. Нерсесянц, когда и Е.Б. Пашуканиса, а затем, в сущности, и сам марксизм обвиняет в «коммунистическом отрицании права вообще», «классовом позитивизме» и даже «антиюридизме», который якобы «внутренне присущ марксист­скому подходу к праву»[28], на самом же деле так и не попытав­шись проанализировать суть того правопонимания, которое раз­вивали Е.Б. Пашуканис, П.И. Стучка и другие правоведы-марксисты.

А сущность их правопонимания вряд ли можно опроверг­нуть. И Е.Б. Пашуканис, и П.И. Стучка, как и сами осново­положники марксизма, были не законоведы, но последовательные правоведы, которые четко отличали право от закона[29]. Они воспринимали марксизм и его материалистическое понимание истории отнюдь не «губами» только (излюбленным методом многих, в виде жонглирования цитатами «из классиков», во­зобладавшим в стране примерно с 40—50-х гг.), но разумом, стремясь глубоко постичь его сущность, прежде всего мате­риалистическую  диалектику,  материалистическое  понимание истории. Потому они хотя и были за классовый подход к пра­ву, но отнюдь его не абсолютизировали и тем более не вуль­гаризировали, как произошло у нас впоследствии, искали объ­ективную основу права не в законодательных актах и тем более не в воле законодателей или иных субъективных факторах, усматривали ее в материальных жизненных отношениях, рас­сматривали право и правовые нормы как специфическую фор­му фактических жизненных отношений, прежде всего отноше­ний экономических[30]. Е.Б. Пашуканис писал, что, «если из­вестные отношения действительно сложились, значит, созда­лось соответствующее право, если же был только издан закон или декрет, но соответствующих отношений на практике не возникло, значит, была попытка создать право, но эта попытка не удалась»[31]. И когда П. И. Стучка, выразив согласие и с философом Л. Фейербахом в том, что «первоначально не право зависит от закона, а закон от права», и с римским юристом Юлием Павлом, что право возникает не из закона, но уже существующее право рождает закон, который кратко формули­рует его, затем относительно генезиса права в его формальном виде, в виде юридической нормы, отвечает на поставленный вопрос, что «первоначальными  законами  были  обыкновенно пословицы, поговорки, стишки, широко известные народным массам», а также обычаи, которые, по словам исследователя обычного права во Франции Карасевича, возникают «непроиз­вольно, неискусственно, не из отдельных актов, предпринимае­мых с определенной целью, так сказать, органически из жиз­ненных отношений, незаметно скрытых для нашего сознания»[32].

После вдумчивого осмысливания приведенных высказываний невольно приходишь к мысли, что Е.Б. Пашуканис и П.И. Стучка буквально стояли на пороге современного научного правопонимания. Оно и понятно, последовательно прове­денный материалистический взгляд на право с необходимостью приводит к выводу, что право рождает не какая-то неведомая, Потусторонняя сила, его не творит и законодатель, — определенный, объективно необходимый порядок в виде тенденций в общественных отношениях, в поведении людей спонтанно возникает вследствие постоянно совершающихся в обществе процессов его самоорганизации и самодезорганнзации. И важнейшая задача мудрого законодателя не «изобретать» правовые нормы как некие «правила игры», содержание которых опре­деляется  произвольно, но улавливать, открывать объективно, необходимые тенденции и закономерности в общественных от­ношениях и в поведении людей и затем на этой объективной; основе формулировать для них общеобязательные правила поведения. Разумеется, чтобы своевременно открывать, улавливать подобного рода тенденции или закономерности, общество должно иметь соответствующие демократические механизмы, весьма высокий уровень развития правовой науки, общей пра­вовой и политической культуры.

Как уже читатель, видимо, сумел убедиться, среди стоящих у колыбели советской правовой системы и среди тех, кто закладывал фундамент правоведения в нашей стране па принципах материалистической диалектики,  были  талантливые, широко образованные люди, обладающие высоким уровнем общей правовой культуры. И хотя многие дореволюционные правове­ды не приняли революцию, все же определенная их часть (А. Трайнин, М. Исаев, М. Гернет, А. Пионтковский, Н. Полянский, П. Люблинский и др.) перешла на службу новой России. Что и обеспечило ей довольно высокий, по тем временам, уровень  судебно-правовых  преобразований,  проведенных  в 1922—1924 гг. Он, конечно, значительно уступал уровню соот­ветствующих преобразований в России, проведенных в 1864 г. Тем не менее нашим нынешним реформаторам многому нужно поучиться у реформаторов начала 20-х гг. и научно-концепту­альному обеспечению проводимых судебно-правовых преобразо­ваний и многому другому. Прямо скажем, уровень правовой подготовки и правовой культуры многих нынешних реформа­торов не идет ни в какое сравнение с соответствующим уровнем реформаторов начала 20-х гг. И это не случайно.

Для столпов начавшего складываться в стране уже со вто­рой половины 20-х гг. диктаторского, тоталитарного режима правоведение, построенное  на любой методологии (неважно какой, идеалистической или  материалистической), оказалось костью поперек горла. Режиму оказалась потребна не думаю­щая и анализирующая юриспруденция, способная отважиться и на научную критику любых решений и распоряжений власть имущих, а послушная его прислужница, призванная одобрять и «научно» обосновывать любые, даже самые абсурдные и бесчеловечные принимаемые режимом меры для проведения его политики, любые его решения и методы их реализации. Уже со второй половины 20-х гг. ревнители режима и их сподручные принялись «приручать» непокорных  правоведов.  Собственно кого тогда только ни «приручали».

Способы «приручения» были разнообразные. Тут и разносная критика, вплоть до травли и шельмования (в виде обвинений в «оппортунизме», «экономизме», «буржуазном социологизме» и всяких иных «измах», а затем и навешивание ярлыков «вредителей» и иных «врагов народа»; к примеру, одно время в библиографическом отделе журнала «Советское государство и революция права» была дана специальная рубрика «Вреди­тельство» в печати, на собраниях, заседаниях советов, совещаниях. Чистки и проработки выливались в целые идеологиче­ские кампании, для которых собирали иногда даже специальные всесоюзные форумы в виде «съезда марксистов-государственников и правовиков» (1931), либо «Всесоюзного совещания правоведов» (1938). Проводились все эти меры под видом борьбы за «чистоту» идеологии марксизма-ленинизма, борьбы за внедрение в правовую науку методологических принципов материалистической марксистской диалектики. На самом же деле это были настоящие кампании и походы против правовой науки и правовой культуры, а зачастую и против культуры и науки вообще, в том числе и против методологических прин­ципов материалистической диалектики, против марксистского материалистического понимания исторических и правовых процессов. Заканчивались они для многих правоведов репрессиями. В 1937 г. были расстреляны с навешанными на них ярлыками «врагов народа» Н. Крыленко и Е. Пашуканис, а П.И. Стучку много лет тоже называли «врагом народа» уже после смерти, поскольку он умер в 1932 г., не дожив до сере­дины 30-х гг., когда террор и репрессии достигли, в сущности, своей кульминации.

Самые страшные, буквально нокаутирующие удары по правоведению в стране были нанесены во второй половине 30-х гг. в ходе массовых репрессий и специально организованным для разгрома материалистического правопонимания одним из спод­ручных Сталина, тогдашним Генеральным прокурором СССР А. Вышинским, печально известным «Совещанием по вопро­сам науки советского государства и права» (16—19 июля 1938 г.), а после Великой Отечественной войны — в ходе начав­шейся с конца 40-х гг. кампании по борьбе с так называемым космополитизмом.

Как уже было отмечено, разгул репрессий и террора в стра­не к середине 30-х гг. принимает невиданный массовый харак­тер. После убийства С. М. Кирова 1 декабря 1934 г. для того, чтобы максимально ускорить движение конвейера чудовищной карательной машины, начинают издаваться один за другим явно антиправовые, драконовские указы и постановления. У столпов террористического режима возникла нужда выдать все это антиправовое, приказное законодательство за правовое, придать массовому террору и репрессиям хоть какую-то правовую окраску. Распространенное тогда у нас материалисти­ческое правопонимание проделать такой явно жульнический трюк не позволяло. И тогда находятся философы - «марксисты», которые предлагают совершенно иное, в сущности, ничем не прикрытое субъективистское, волюнтаристское правопонимание, позволяющее любой антиправовой акт, любую антиправовую меру выдать за право, — одним словом, придавать любому произволу видимость права. Такого рода «правопонимание» предложил в 1936 г. философ П. Юдин. «Право, — поучал он юристов на страницах официального органа ЦК ВКБ(б),— это воля, закон господствующего класса, выраженный в юриди­ческой форме»; «право есть политическая функция государства»; «право есть форма выражения и применения насилия»[33]. Установки партийной печати сразу же были подхвачены теми юристами, которых режим уже сделал послушными. По своей сути мало чем отличающееся от предложенного П. Юдиным правопонимание, полностью отождествляющее право с при­казным законодательством, т. е. правопонимание отнюдь не правоведческое, но чистой воды законоведческое, и более того субъ­ективистское, по предложению А. Вышинского Всесоюзным сове­щанием правоведов в июле 1938 г. было провозглашено в качест­ве официального и общепризнанного для всей нашей правовой науки, юридической практики, а также и для преподава­ния юридических дисциплин. Так под видом марксизма-лени­низма на многие годы в нашем правопонимании вместо мате­риализма восторжествовал самый настоящий субъективизм и волюнтаризм.

Если совещанием правоведов 1938 г. был нанесен страшный удар по материализму в нашем правопонимании, то борьба с так называемым космополитизмом в послевоенный период нанесла колоссальный урон методологии правовой науки и всей правовой культуре. В сущности, оказались тогда изгнаны из науки и практики  преподавания  юридических  дисциплин исторический  подход  и  историко-сравнительный метод, на многие годы оказались в загоне социологиче­ские исследования. В правовых исследованиях и в учебной литературе воцарилось бездумное описательство действующего законодательства и различного рода подзаконных нормативных актов (приказов, инструкций, указаний, ведомственных разъянений и т. п.). Словом, правоведение, особенно в отраслевых юридических дисциплинах криминального  цикла  (уголовный процесс, криминалистика), да и в ряде других дисциплин (су­доустройство, прокурорский надзор) все более стало походить на законоведение или даже на «приказо- и инструкциоведение». Резко упал методологический уровень исследований. Вот, к примеру, как представляет себе методологию и методику исследований один из тех, кто стал кандидатом юридических наук в 1992 г. «Методологической основой работы, — читаем мы в его автореферате кандидатской диссертации, — являются нормативные акты... Конституция, уголовное и уголовно-процессуальное законодательство; монографии, учебники и учебные пособия, сборники научных статей... приказы и инструкции МВД СССР и Министерства здравоохранения СССР»[34].

Пресловутая кампания борьбы с космополитизмом привела к многолетней самоизоляции нашей правовой науки от миро­вой науки и мировых достижений в области правоведения. Отрыв нашей правовой науки от правовой науки стран Запада и резкое противопоставление ей, которое порой приводило к противостоянию и конфронтации, привели в свое время к тому, что у нас началась настоящая кампания по искоренению так называемых буржуазных понятий из советской правовой науки. Такими «буржуазными» понятиями и принципами у нас, как известно, многие годы считались: презумпция невиновности, состязательность в судопроизводстве, правовое государство, разделение властей, даже само понятие спорящих сторон в процессе (которое в ходе реформы уголовно-процессуального законодательства в 60-х гг. было изъято из всех УПК тогдаш­них союзных республик), не говоря уже о таких понятиях, как «уголовное преследование» и тем более «уголовный иск» и т. п. От всех этих гонений на правовую культуру мы, в сущности, и до сих пор никак не можем оправиться.

***

Определенный поворот в стране от законоведения к правоведению несомненно наметился. Однако правоведение и правопонимание, различающее право и закон, возможны на разной основе, как идеалистической, так и материалистической. Наши первые правоведы-марксисты убедительно показали наибольшую перспективность именно материалистического правоведения. Но развитие данного направления требует от каждого правоведа определить свое отношение к марксизму.

Здесь, к сожалению, опять у нас наметились серьезные крайности. Чего греха таить, некоторые еще вчера буквально обожествляли Маркса и Энгельса, сегодня уже стыдятся ссы­латься на них, а то и начинают поносить. Другие склонны считать их научные концепции всего лишь гипотезами в науке.

Думается, стоит нам внимательно присмотреться, как отно­сятся к марксизму серьезные ученые и философы в других странах. Вот, к примеру, как отзывается о Марксе один из основательнейших его критиков известный философ Карл Поппер. «Он на многое открыл нам глаза и обострил наше зрение. Возвращение к домарксистской общественной науке уже немыслимо»[35].

Нельзя, очевидно, согласиться и с теми, кто все научное наследие марксизма склонен рассматривать всего лишь как научную гипотезу. В литературном и научном наследии Маркса и Энгельса есть действительно немало гипотетического и даже утопического, ибо они тоже были сынами своего времени, тем более когда они пытались делать свои социально-политические прогнозы или, как пишет К. Поппер, выступать в качестве оракулов или пророков. Однако сформулированные ими прин­ципы материалистической диалектики и материалистическое понимание истории вряд ли смогут когда-либо поколебать или опровергнуть все дальнейшее развитие науки и общественной практики. Они, конечно, будут и уже начинают дополняться и уточняться современной наукой и практикой, но опровергнуть эти фундаментальные философские принципы и положения вряд ли кому-либо удастся в будущем. Потому сочетание названных общефилософских принципов и положений с общенаучными, а также частнонаучиыми методами сулит в любых исследованиях  наибольшие  перспективы. Сказанное, видимо, следует отнести и к правоведению.

Методологические  проблемы  правоведения / (Под ред. М.Н. Марченко. — М.: Изд-во МГУ, 1994.— 176 с.

В книге рассматриваются проблемы юридических наук в связи со становлением нового правового государства.

Для юристов, преподавателей юридических вузов, аспирантов и студентов юридических специальностей.

 

М 54 ББК 67

077(02)—94

ISBN 5-211-03092-3

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Предисловие

Цивилизационные подходы к изучению истории государства и права (проф. Крашенинникова Н. А.) ..... 3

Развитие формы государственного единства дооктябрьской (1917 г.) России (проф. Чистяков О. И.) ...5

К вопросу о конституционной форме закрепления социально-экономи­ческих прав граждан (опыт Республики Индии)  (канд. юрид. наук Головастиков А. Л.) …38

Правовая форма экономических отношений (проф. Суханов Е. А.) .. 46

Правоведение или законоведение? (доц. Трусов А. И.)  ...58

Референдум в системе западной  демократии  (правовой  аспект) (проф.  Марченко М. Н.)    ........87

Некоторые  методологические  проблемы  исследования  гражданского права и процесса (доц. Скитович В. В.)   .......110

Концепция взаимодействия общества и природы — научная основа экологического права (проф. Петров В. В.)    … 123

Методологические аспекты изучения уголовного права  (проф. Куз­нецова Н. Ф.)   …141

Актуальные проблемы российской криминологии  (канд. юрид. наук Козлов Ю. Г.) …159