ОТЦЫ И ДЕТИ «ТЕОРИИ ОТРАЖЕНИЯ» В СОВЕТСКОЙ И ПОСТСОВЕТСКОЙ ЮРИДИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Авторский пер. с англ.: Bocharov D. Fathers and sons of theory of reflection in Soviet and post-Soviet legal science / D. О. Bocharov // Правова позиція. - 2016. - № 1. - С. 140–148. - Режим доступу: http://nbuv.gov.ua/UJRN/vamsup_2016_1_22

 

С. 140

Известный советский криминалист Р. Белкин в одной из своих работ писал о многочисленных «изобретателях теорий», и их детищах, претендующих на научную новизну: «Чаще всего эти открытия представляют собой своеобразные фантомы, игру ума амбициозного автора, пытающегося таким путем оставить свой след в науке. Как правило, эти иллюзии либо вообще не находят отклика у научной общественности (их молчаливо игнорируют как простительную слабость неофита), либо вызывают появление двух-трех второстепенных статей сочувствующих автору знакомцев. Затем – полное забвение, и даже сам творец предпочитает не вспоминать о своем эпохальном открытии.

Но случаются и иные метаморфозы, когда реальная идея или концепция, дружно поддержанная многочисленными сторонниками, привлекает целую армию последователей, активно разрабатывается, рождает иллюзии широкого практического использования, а затем, иногда по прошествии значительного времени, оказывается типичным фантомом. Но у нее уже проросли глубокие корни, и далеко не всякий, даже из тех, кто понял иллюзорность возлагавшихся на эту теорию или концепцию надежд, рискнет попытаться выкорчевать эти корни и доказать мудрость известного выражения: «А король-то голый!» [2, с. 761].

Справедливость этого утверждения составляет предмет обоснования в данной статье. А его парадоксальность в том, что речь пойдет о «теории отражения» как методологическом фундаменте юридической процессуальной науки в целом и теории доказательств – в частности.

С. 141

Поскольку именно Р. Белкин может по праву считаться «крестным отцом» ретроспективной теории отражения, которая приобрела парадигмальный характер в советской юридической гносеологии прошлого века и в нынешнем столетии продолжает удерживать первенство на постсоветском пространстве как основа теории познания в юридической науке.

Профессор Россинская считает возможным в данном сучае провести параллель с теорией криминалистической идентификации: эмпирически идентификация, отождествление как практическая задача решалась уже на самом раннем этапе развития криминалистики ее пионерами, однако теоретические начала идентификации были сформулированы значительно позднее, через полвека, когда возникли необходимые для этого философские, гносеологические предпосылки. Точно так же обстоит дело и с универсальным свойством отражения, которое эмпирически использовалось криминалистами в самых различных областях криминалистической науки и практики: в теории идентификации, почерковедении, трасологии, баллистике, в тактике следственных действий и т. п. Но о теории отражения как гносеологическом фундаменте криминалистической науки и ее практических приложений впервые заявил именно Р. Белкин в фундаментальном для юридической науки труде «Ленинская теория отражения и методологические проблемы советской криминалистики» (1970 г.) [2, с. 7].

Дело в том, что трижды опосредованное метафорой зеркала [3, с. 71] ленинское определение материи как данной нам в ощущениях объективной реальности, которая «копируется, фотографируется, отражается» нашими чувствами и его «гениальная догадка», что в основе материи лежит свойство, близкое к свойству ощущения, – свойство отражения, – в 30-е годы прошлого века были догматизированы и идеологизированы как единственно возможное понимание познания и сознания и получили наименование «ленинской теории отражения» [7, с. 151]. Ее основной тезис в максималистской форме утверждает, что ощущения, восприятия, понятия, высказывания о научных законах, теории представляют собой образы, «слепки», копии и даже фотографии внешнего мира, возникающие в результате отражения объективной действительности мозгом и анализаторами человека. Метафора зеркала часто олицетворяет теорию отражения [3, с. 71], хотя при этом и оговаривают, что это не «зеркально-мертвенный акт» [8, с. 151].

В действительности высказывания В. Ленина об отражении не составляют единой и последовательной концепции и допускают разную интерпретацию [7, с. 151]. «Никакой теории отражения Лениным создано не было, – более категорично констатирует Е. Россинская, – но в соответствии с господствовавшими в те годы стереотипами одного-двух сделанных В. Лениным в своих работах замечаний оказывалось достаточно для провозглашения очередной «ленинской» теории или принципа» [2, с. 7].

Более того, «ленинская» теория отражения изначально основывается на таком же лаконичном упоминании отражения Ф. Энгельсом [7, с. 151], который в свою очередь, не изобрел этот концепт, а лишь следовал традиции неоплатонизма, опосредованно оказавшего значительное влияние на немецкую классическую философию. Так, например, у Плотина находим мысль о том, что материи присуще некоторое хитроумное свойство, некая мудрость в созидании призрачных подобий. Тогда как Порфирий, ученик Плотина, полагал материю обладающей свойствами отражения и текучести [8, с. 151 – 152]. Ничего не напоминает?

Однако все это не помешало, по выражению проф. Россинской, провозглашению «очередных» ленинской теории и принципа. В общефилософском плане «этапной вехой» утверждения ленинской теории отражения стала одноименная работа болгарина Т. Павлова (1949 г.), а в юридической науке – прежде всего труды Р. Белкина (в части ретроспективного отражения) и Дж. Керимова (в части перспективного, так называемого «опережающего» отражения).

С. 142

«В скудном методологическом багаже отечественного правоведения вовсе отсутствует сколько-нибудь подробная разработка теории отражения объективной реальности в праве, – удрученно констатировал Дж. Керимов. – Между тем эта теория, воспроизводящая тончайший механизм человеческого мышления (sic!) играет черезвычайно важную методологическую роль во всей системе наук, в том числе и в правоведении, ибо законодательство и его реализация суть не что иное, как отражение и чаще всего опережающее отражение объективной действительности, направляющее ее развитие. Проблема отражения является ключевой (sic!) в правоведении, и ее решение будет способствовать дальнейшему совершенствованию как правотворчества, так и правоприменения» [6, с. 101]. Предвидя возможные возражения в связи с довольно спорной конструкцией опережающего отражения, проф. Керимов спешит обезоружить возможных оппонентов: «Механистический материализм, утверждающий, что отражение не может существовать без отображаемого, подобно тому, как нет следствия без причины, не согласуется с теорией опережающего отражения» [6, с. 104]. Поскольку, «будучи теоретическим представлением о будущем, оно отличается от всех форм научного предвидения тем, что прямо, непосредственно ориентировано на практическое воплощение в реальной действительности через закрепление соответствующих общественных отношений в правовых нормах и через их реализацию» [6, с. 108]. То есть, принимая в период становления ленинской теории отражения решение об уничтожении того или иного социального слоя, советское государство вовсе не развязывало террор против собственного населения, а лишь воплощало в жизнь опережающее отражение. Чему быть – того не миновать.

У меня нет оснований сомневаться в теории опережающего отражения; более того, мне доподлинно известен по меньшей мере один подтвержденный случай оного. В частности, М. Павичем авторитетно засвидетельствован факт наличия у хазарской принцессы Атех быстрого и медленного зеркал. «Они почти не отличались от других хазарских зеркал. Оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них было быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое, отражая мир как будто бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало долг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько, насколько первое уходило вперед» [9, с. 29]. Стало быть, первое практиковало перспективное (опережающее) отражение, а второе – ретроспективное, оба научно обоснованные советской наукой;).

Если Дж. Керимов занимался исследованием природы и возможностей опережающего отражения, то Р. Белкин посвятил себя преимущественно «запаздывающему», ретроспективному отражению.

Ретроспективное отражение выступает как связь между минувшим событием и обусловленным этим событием изменением среды. Вопреки «буквальному» смыслу зеркальной метафоры (зеркало не сохраняет отражений), ретроспективное отражение рассматривается как отражение-отпечаток. Исходя из «ленинского» понимания отражения как имманентного свойства материи, судить о событии предлагается по связанным с ним изменениям в среде. «Эти изменения в среде, связанные с событием, есть результат взаимодействия между ними, результат отражения события в среде, – пишет Р. Белкин. – Только по ним мы можем судить о содержании события» [2, с. 277]. При этом как элементы среды трактуются не только материальные образования – вещи, предметы, но и люди, в чьем сознании отражаются события [2, с. 278]. Некоторые сторонники теории отражения вследствие чересчур буквального понимания метафоры отражения склонны считать образы человеческого сознания «отпечатками на мозге» (так и видится этот несчастный мозг с безжалостно вдавленной корой), но таких немного. Большинство воспринимает эту разновидность «отражений» как «субъективную (мысленную, образную) форму психологического отражения» – образы восприятия, сознания, памяти [2, с. 280].

Применительно к изменениям в человеческом сознании часто используется метафора «зеркального отпечатка». С одной стороны, это хрестоматийный оксюморон, сочетание несочетаемого, а с другой – феномен, основанный на архаичных представлениях о том, что зеркало-де способно сохранять отражения.

С. 143

Примечательна в этом отношении история первопечатника И. Гуттенберга, основавшего в свое время промышленный выпуск зеркалец для паломников в расчете на то, что те будут использовать зеркальца для уловления благодатных отражений святых мест и мощей, а в дальнейшем – напитываться благодатью из «освященных» отражениями зеркал. Осуществлению его грандиозных планов помешала чума, но в целом расчет был верен и соответствовал связанным с зеркальцами ожиданиям и представлениям самих паломников. Но, как говорится, нет худа без добра: потерпев фиаско в зеркальном бизнесе, Гуттенберг изобрел печатный станок, формирующий гораздо более долговечные отражения-отпечатки. Мечта о сохраняющем отражения зеркале впоследствии была реализована в дагеротипии, поскольку пластина для дагеротипии представляла собой посеребренную «зеркальную» поверхность. Так что конструкт «отражения-отпечатка» не лишен оснований.

«Применительно к процессу доказывания изменения в среде как результат отражения в этой среде события и есть доказательства этого события, то есть те фактические данные, с помощью которых только и можно судить о событии преступления, – убежден Р. Белкин. – Следовательно, сам процесс возникновения доказательств есть процесс отражения, а возникновение доказательств – результат этого процесса» [2, с. 277]. Поскольку же всякое событие преступления (как и любой процесс) обязательно отражается в окружающей среде, постольку и процесс возникновения доказательств носит необходимый, повторяющийся, устойчивый и общий характер – является закономерностью [2, с. 277 – 278]. В этом суть теории отражения как методологической основы теории доказательств.

В сложных связях участвуют в акте возникновения доказательств и объект преступления, и мотив, и цель, и вина преступника. По справедливому мнению проф. Белкина, объект преступления как общественные отношения, на которые посягнул преступник, репрезентируются в акте отражения действиями и предметом посягательства, субъективные же моменты – только действиями. Таким образом, и объект преступления, и субъективные моменты участвуют в процессе возникновения доказательств опосредованно: и через отражаемые и отражающие объекты, и через средства отражения [2, с. 279].

Еще один важный момент: судить по отражению об отражаемом Р. Белкин считает возможным лишь в том случае, если отражение обладает определенным содержанием и связь изменений с событием можно обнаружить, выявить, понять по содержанию этих изменений [2, с. 279]. Каждый акт возникновения или исчезновения доказательств как необходимый несет в себе элементы, общие для всех подобных процессов, протекающих в данной ситуации, и это общее означает возможность определения типичного для определенных ситуаций развития этих процессов, их механизмов. Становится принципиально возможным определение круга ситуационно типичных отражаемых и отражающих объектов, средств отражения и, что особенно важно, результатов отражения, то есть доказательств [2, с. 284]. Вот вкратце суть «отражательной» методологии.

В дальнейшем сформулированные проф. Белкиным положения приобрели значение методологического канона теории доказательств и тщательно воспроизводятся в большинстве посвященных доказыванию работ. В этом несложно убедиться, проанализировав труды «детей» отца-основателя криминалистической теории отражения.

Так, например, А. Белкин в посвященной общей характеристике процесса доказывания части своей работы [1] скрупулезно воспроизводит положения трудов Белкина-старшего относительно «отражательной природы» доказывания [1, с. 29 – 30], соотношении отражения и информации [1, с. 30 – 33], отражениях-фактах [1, с. 79 – 80] и отражениях-доказательствах [1, с. 43], тенденциях формирования и исчезновения отражений-доказательств [1, с. 33 – 38], неполных и ложных «отражениях» [1, с. 43 – 44], содержании доказательств [1, с. 43], сущности доказывания как оперирования доказательствами [1, с. 42] и пр. Воспроизводит дословно, но без соответствующих ссылок на источник, упоминаний о Ленине и в соответствии с конъюнктурой иногда меняя «отражение» на «информацию».

С. 144

Впрочем, во вступлении Белкин-младший оговаривает, что «ряд положений, вошедших в научный обиход и ставших общими местами, приводится без ссылок на повторяющие их работы, если отсутствуют их разночтения в текстах и они излагаются текстуально однозначно различными авторами или одним и тем же автором в разных работах» [1, с. IX]. Постраничный анализ упомянутой части текста А. Белкина выявляет ее тотальную наполненность оными и практическое отсутствие собственных мыслей автора, за исключением единственной: «Позиция Р. Белкина в целом заслуживает серьезного внимания» [1, с. 124].

Отчасти оправдывает А. Белкина фамильное родство с автором и очевидное осознание себя правопреемником его творческого наследия, что, впрочем не снимает вопроса о собственном вкладе Белкина-младшего в освещение данной методологической проблемы. А впрочем, именно этот пикантный факт как нельзя лучше подтверждает вхождение в научный обиход значительного количества положений «теории отражения» Р. Белкина и приобретение ими характера «общих мест» теории доказательств (что и требовалось доказать).

Методологическую важность, незаменимость теории отражения в современных условиях настоятельно доказывает и Г. Печников [10].

«Познание есть отражение человеком природы, – пишет он. – Отражение есть способность любого материального образования в своих изменениях воспроизводить взаимодействующие с ним объекты внешнего мира… Принцип отражения является исходным для теории познания, окружающий мир человек воспроизводит в своем мозгу не только посредством органов чувств, но и с помощью абстрактного мышления. Создавая понятия, теории, формируя научные законы в языке, он тем самым отражает объективно существующие законы. В этом смысле отражение означает то же самое, что и познание, тождественно ему… Исходным научным положением об объективной истине должна быть теория отражения, согласно которой наши ощущения и представления являются слепками, снимками с действительности, в наших понятиях и суждениях находит свое отражение объективная действительность» [10, с. 10, 11]. При отражении объект «переходит» в субъект в виде объективной истины; реальные факты существуют независимо от сознания, ощущения, опыта, психического состояния и т. п. субъекта и человечества вообще [10, с. 13, 27].

В связи с последним высказыванием целесообразно сделать небольшую ремарку. Сторонники теории отражения, любящие порассуждать о «центральном узле всей системы судопроизводства, душе всего уголовного процесса, начале движущем, образующем статью процесса самую существенную» [11, с. 17], предпочитают не упоминать следующих слов автора столь поэтичного и точного определения теории доказательств: «Чего мы требуем от судьи? Истины. А что такое истина? Это верное отражение действительности в сознании человеческом; это совершеннейшее, по возможности, тождество наших представлений о предмете с предметом, каков он есть в действительности. Но если истина не что иное, как отношение между действительностью и сознанием, если она, так сказать, фотографический снимок с природы, добытый посредством оптического стекла нашей совести, то очевидно, что она столько же зависит от действительности, от природы, сколько и от познающего субъекта. Иными словами, что в ней две стороны: одна объективная, не зависящая от познающего лица, а другая субъективная, зависящая от свойств лица познающего, от его индивидуального ума, который может заблуждаться и судить опрометчиво и поспешно, от его воли, которая способна исказить действительность и представить ее в превратном виде. Обе эти стороны должны быть уважены в правильном методе познания» [11, с. 66].

Адепты познания-отражения, как правило, оговаривают, что отражение внешнего мира в человеческом сознании – это не «зеркально-мертвенный акт». Но трактуют эту сентенцию довольно своеобразно: «Следует уточнить, что отражение не должно быть чрезмерно объективным, абсолютно, запредельно адекватным, но всегда с некоторой долей субъективности, воображения, человеческой фантазии, –

С. 145

убежден Г. Печников. – Именно этим достигается, обеспечивается подлинная объективность, адекватность отражения, познания. И напротив, чрезмерно адекватно точное, чисто механическое копирование превращается в неадекватное, истина становится заблуждением». И поясняет эту чудовищную бессмыслицу еще более чудовищным примером: «Достоверно известно, что во время Великой Отечественной войны нашему легендарному разведчику Николаю Кузнецову его подложные документы на имя немецкого офицера Пауля Зиберта изготавливали не путем механически точного, абсолютно адекватного копирования немецких оригиналов, а их рисовал от руки один наш художник. Немцы семьдесят восемь раз проверяли личные документы мнимого Пауля Зиберта, но так и не смогли обнаружить подделки» [10, с. 12 – 13]. Надо полагать, что именно «рисованием от руки» была «достигнута, обеспечена подлинная объективность, адекватность отражения, истинность» подделки. Подделки, Карл!!!

Говорить о познании как об отражении самодостаточного мира в сознании некоего «безличностного субъекта» – все равно что всерьез рассуждать о «самозарождении» мышей и блох из грязи (была в прошлом такая концепция). Как фигура речи такой оборот вполне оправдан (грязь и беспорядок действительно могут способствовать появлению грызунов и паразитов), но не более. Вряд ли целесообразно возводить на этой основе целую теорию.

Но господин Печников убежден в обратном: «Если мы откажемся от теории отражения, то есть признания того, что отражаемый объект существует независимо от сознания отражающего, познающего данный объект субъекта, и от идеи соответствия между отражаемым и отражающим, то мы не получим настоящего объективного познания, объективной истины» [10, с. 13]. И если кто-то не понял, «нельзя установить объективную истину, не признавая теории отражения сознанием человека объективно-реального внешнего мира» [10, с. 31]. Отказ же от принципа отражения есть ошибка, которая всегда ведет к субъективизму, агностицизму в теории и на практике, ведет к отказу от объективной истины [10, с. 14]. Вот так вот: не больше и не меньше.

Проф. Россинская отмечала, что «ленинской» свою исходную концепцию отражения Р. Белкин назвал вынужденно [2, с. 7], а Белкин-младший вовсе не случайно тщательно удалил все ссылки на Ленина, переписывая огромные фрагменты текстов Белкина-старшего в своей работе. И все же теория отражения является всецело ленинской по стилю обоснования: адепты теории отражения, как правило, вполне по-ленински практикуют агрессивную риторику, вместо рациональных аргументов отдавая предпочтение безосновательным констатациям и уничижительным оценкам.

Скажем, работа Г. Печникова пестрит ярлыками наподобие «идеализма», «субъективизма», «агностицизма» (естественно, в сугубо негативном ключе) [напр.: 10, с. 13, 14], бездоказательными констатациями «это ошибка» [напр.: 10, с. 14] и категоричными утверждениями «должен устанавливать», «не может не носить» [напр.: 10, с. 35] и пр. При этом автор то ли не знает, то ли игнорирует тот факт, что превозносимый им «диалектик Гегель» [10, с. 29] – идеалист, а неоплатоники осмыслили принцип отражения задолго до диалектических материалистов…

В целом дискуссии по поводу «теории отражения» очень напоминают полемику, описанную В. Шукшиным в рассказе «Срезал» [12, с. 115 – 123], поскольку выиграть спор с воинствующим невеждой можно лишь одним способом – не участвуя в нем, а это, увы, не всегда возможно.

Методологическая ущербность теории отражения в качестве научного базиса теории доказательств выявлена в ряде проблемных моментов, наиболее полно систематизированных украинским ученым-процессуалистом В. Гмырко:

1. При таком подходе осуществляется смешение идей «здравого смысла» и философии; перенос «банальных» смыслов в философский контекст приводит к наивности и противоречивости «отражательной» теории познания [5, с. 275 – 276].

С. 146

2. Субъект познания в «отражательной» концепции представлен противоречиво, одновременно в двух «фокусах»: как абстракция индивидуального «эмпирического» субъекта, осуществляющего чувственное познание и отражение, и как предельно абстрактный субъект, лишенный каких-либо индивидуально-чувственных или конкретно-исторических характеристик. Иными словами, как «живое зеркало», «копировальное устройство», «фотоаппарат» [5, с. 276].

3. Чувственное восприятие представляет собой единство изображения и означивания, поэтому свойственное теории отражения неприятие знаковой формы чувственного восприятия [см., напр.: 10, с. 13 – 14] приводит к наивно-реалистическому отождествлению чувственной картины объективной действительности с самой реальностью [5, с. 276 – 277].

4. Традиционное «ступенчатое» разделение познания на чувственное и логическое – довольно несовершенная и приблизительная абстракция, поэтому говорить необходимо не столько про «ступенчатость», последовательность и поэтапность познания «от чувственного восприятия до абстрактного мышления, а от него – к практике», сколько взаимодополняемость, органическое слияние непосредственных и опосредованных, знаковых и образных, логически-рассудочных и интуитивно-смысловых моментов в каждом акте познавательной деятельности [5, с. 277].

5. Существование «объективной действительности» вне зависимости от сознания субъекта [см., напр.: 10, с. 27] также под большим вопросом, поскольку «проникновение» и «оформление» внешнего мира в сознании воспринимающего субъекта происходит не в виде «пронзающей сознание объективной истины», «отпечатывающегося в сознании образа», как предпочитают считать адепты теории отражения [см., напр.: 10, с. 13], а путем кропотливого построения внутренней реальности, предполагающейся адекватным отражением внешнего мира и во многом обусловленной личностными потребностями, свойствами и реакциями воспринимающего субъекта [5, с. 277 – 278].

6. Как справедливо замечает Р. Белкин [2, с. 281] и дважды (то ли в виду исключительной важности, то ли по невнимательности) повторяет Белкин-младший [1, с. 33, 35] «отражение как результат взаимосвязи объектов, участвующих в акте отражения, есть конечная фаза этого процесса». Таким образом, базовая метафора «отражения» концентрируется скорее на конечном результате познания, нежели на его «процессуальном аспекте», поскольку познание как таковое осуществляется преимущественно «неотражательными» по своей природе операциями, такими как выбор, категоризация, редукция, интерпретация, репрезентация и пр. [4, с. 79; 5, с. 276; 8, с. 28 – 29; ]. Представляется, что метафора и основанная на ней теория отражения имеют ценность не столько методологическую, сколько идеологическую, так как легитимизируют конечный результат путем апеллирования к преимущественно визуальному повседневному опыту и банальному здравому смыслу, основанному на признании приоритета «отражаемого» перед «отражающим». В методологическом же плане метафора отражения, как и всякая метафора, акцентирует лишь на одном опосредованном концептом «отражения» аспекте познания, неизбежно препятствуя тому, чтобы были замечены другие аспекты, несовместимые с нею. Когда мы говорим, что концепт структурирован метафорой, мы имеем в виду, что он структурирован лишь частично и может быть развит исключительно в одном направлении. Таким образом, некоторая часть метафорически осмысляемого концепта не подходит и не может подходить соответствующей метафоре. В случае познания метафора отражения «затемняет» стороны познания, имеющие неотражательную природу, каковыми, по преимуществу, и осуществляется познание [4, с. 78 – 79].

В. Лекторский, отмечая проблемные моменты обусловленного метафорой отражения понимания познания, отмечает, что «сам термин «отражение» является неудачным, ибо вызывает представление о познании как о следствии причинного воздействия реального предмета на пассивно воспринимающего это воздействие субъекта. В действительности, познание даже на уровне восприятия – это активный процесс сбора информации о внешнем мире, предполагающий использование перцептивных гипотез, когнитивных карт, некоторые из которых могут быть врожденными. В процессе мышления применяются разнообразные знаковые средства. Познание (в отличие от отражения) может относиться к тем предметам, которых еще нет (познание будущего) или которых уже нет (познание прошлого).

С. 147

Следует заметить, что отечественные авторы, разрабатывавшие проблематику теории отражения (в общефилософском плане), понимали познание как активный процесс и в большинстве случаев вкладывали в термин «отражение» такое содержание, которое позволяло преодолеть механистические ассоциации, связанные с этим термином» [7, с. 153]. Близкий «ленинской теории отражения» презентационистский реализм, исходящий из тождества бытия и мышления и разрабатывавшийся некоторыми советскими философами, не получил поддержки и признания; исследования ряда авторов, акцентировавших на творческом характере познания, осуществлялись в целом не благодаря, а вопреки «ленинской теории отражения». Догматизация «ленинской теории отражения» затрудняла исследование ряда проблем теории познания, в том числе и потому, что не позволяла сопоставлять это понимание познания с другими теоретико-познавательными коцепциями: утвердившаяся и официально признанная «единственно правильной» метафора познания как отражения неуклонно вытесняла несовместимые с ней концепты [7, с. 151 – 152, 153].

Хотя авторы, исследовавшие данную тематику, в ряде случаев давали на практике свою интерпретацию этих идей, по сути дела отходящую от ленинских формулировок, официально выйти за рамки «ленинской теории отражения» было невозможно [7, с. 153]. По-сути, это были попытки определять одно видовое понятие при помощи другого видового же, при этом игнорируя родовое понятие. Иными словами, это что-то сродни попыткам определить акулу как «тигра, похожего на осетра», бесконечно уточняя моменты сходства и неизбежные видовые отличия, вместо того, чтобы перейти к надлежащему родовому понятию.

Проф. Лекторский считает неправильным перечеркивать результаты исследований, осуществленных sub specie метафоры отражения; по его мнению, реальное содержание исследований познания как отражения можно более адекватно интерпретировать в понятиях теоретико-познавательного реализма [7, с. 153, 154]. Но, представив тут credo «отцов и детей» теории отражения в юридической науке, я с ужасом замираю перед мыслью о возможном пришествии внуков.

Ведь хазарская принцесса Атех, владелица быстрого и медленного зеркал, погибла странной смертью. По ночам на каждом веке она носила по букве запрещенной хазарской азбуки, письмена которой убивали всякого, кто их прочтет. Буквы писали слепцы, а по утрам, перед умыванием принцессы, служанки прислуживали ей зажмурившись. Так она была защищена во время сна, когда человек наиболее уязвим [9, с. 26]. Однажды весенним утром, чтобы развлечь принцессу, слуги принесли ей оба зеркала, быстрое и медленное. Когда зеркала поставили перед принцессой Атех, она была еще в постели и с ее век не были смыты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя с закрытыми глазами и тотчас умерла. Принцесса исчезла в два мгновения ока, тогда, когда впервые прочла написанные на своих веках смертоносные буквы, потому что зеркала отразили, как она моргнула и до и после своей смерти. Она умерла, убитая одновременно буквами из прошлого и будущего [9, с. 29]. Ретроспективным и опережающим отражением.

Поэтому я так опасаюсь пришествия внуков. Не хотелось бы, чтобы с юридической наукой в целом и теорией доказательств в частности в конце-концов случилось то же, что с принцессой Атех, чрезмерно увлекшейся отражениями.

С. 148

 

Литература

1. Белкин А. Р. Теория доказывания. – М.: Норма, 2000. – 429 с.

2. Белкин Р. С. Избранные труды. – М.: Норма, 2009. – 768 с.

3. Бочаров Д. О. «Візуальна метафора» в юриспруденції: інтерпретація очевидності й очевидність інтерпретації // Філософія права і загальна теорія права. – 2014. – № 1 – 2. – С. 70 – 83.

4. Бочаров Д. О. Метафори «свідомість – це дзеркало» і «розуміння – це бачення» в юридичній гносеології // Антропологія права : філософський та юридичний виміри (стан, проблеми, перспективи) : статті учасн. Міжнародного «круглого столу» (м. Львів, 3 – 5 грудня 2010 р.). – Л., 2010. – С. 73 – 84.

5. Гмирко В. П. Концепт «відбиття» і методологічні проблеми теорії доказування // Університетські наукові записки. – 2011. – № 3. – С. 274 – 281.

6. Керимов Д. А. Методология права (предмет, функции, проблемы философии права). – М.: Аванта+, 2000. – 560 с.

7. Лекторский В. А. Эпистемология классическая и неклассическая. – М.: Эдиториал УРСС, 2001. – 256 с.

8. Микешина Л. А., Опенков М. Ю. Новые образы познания и реальности. – М.: РОССПЭН, 1997. – 240 с.

9. Павич М. Хозарський словник: Роман-лексикон на 100 000 слів. Чоловічий примірник / Пер. з серб. О. Рось. – Х.: Фоліо, 2004. – 351 с.

10. Печников Г. А. Диалектические проблемы истины в уголовном процессе. – М.: Юрлитинформ, 2010. – 304 с.

11. Спасович В. Д. Избранные труды и речи. – Тула: Автограф, 2000. – 496 с.

12. Шукшин В. М. Калина червона: Оповідання, кіноповісті / Пер. з рос. Г. Тютюнника. – К.: Дніпро, 1986. – 358 с.

 

Дмитро Бочаров,

канд. юр. наук, доцент (Украина)